— Я узнал, что я в неоплатном долгу перед вами, мистер Флетчер, — сказал он и пренебрежительно махнул рукой, увидев выражение моего лица. — Можете не трудиться отрицать свое имя. Не менее трех моих матросов служили с вами на «Фиандре» под командованием сэра Гарри Боллингтона, и вас опознали.

Он нахмурился и забарабанил пальцами по столу.

— Ваш друг Рэтклифф получил в грудь картечное ядро и сейчас внизу, в руках хирурга, — сказал он. — Рэтклифф поет вам такие дифирамбы, каких я в жизни не слышал. Он докладывает, что вы с ним провели подводную лодку, чтобы взорвать пороховую мину под «Калифемой», и Рэтклифф отдает вам львиную долю заслуг в этой… примечательной… — он поджал губы, словно вдовствующая герцогиня, держащая во рту лимон, — …в этой примечательной… экспедиции… и заявляет, что без вашей энергии и самоотверженности атака не могла бы увенчаться успехом.

Он помолчал и посмотрел на своих спутников, словно ища поддержки. Заговорил священник, Миллисент.

— Вам следует знать, мистер Флетчер, что Рэтклифф — человек, которому сэр Брайан оказывает большое доверие. Рэтклифф был верным и ценным союзником. Более того, его показания равносильны предсмертному заявлению, а потому заслуживают особого доверия.

Затем снова наступило долгое молчание, во время которого мои дознаватели ерзали на стульях, глубоко вздыхали и смотрели на Хау.

— Флетчер! — наконец сказал Хау. — То, что вы… совершили. Этот поступок, говорю я, несомненно, предотвратил войну с американцами, которая оказалась бы в высшей степени гибельной для нашей страны. — Но он сверкнул на меня глазами, не давая мне найти и капли утешения в его словах. — Итак, я выражаю вам свою благодарность, сэр, — сказал он, — ибо вы спасли, кроме того, и мою репутацию, и репутацию каждого из здесь присутствующих. — А затем он набрал в грудь воздуха и выпалил: — Но более трусливого, гнусного, небританского и откровенно презренного способа ведения войны, чем тот, что вы применили, я и представить себе не могу.

— Так точно! — с величайшей настойчивостью подтвердили все присутствующие.

Я облизнул губы и промолчал, ибо чувствовал, что это еще не все. Это было написано у него на лице.

— Я знаю о вас, Флетчер, — говорит он. — Мой брат, его светлость, рассказывал мне о вас. Его светлость говорит, что обязан вам победой в Славное Первое июня. Но он также говорит, что вы — убийца, сознавшийся в своем преступлении, которому флот должен виселицу, и человек, чьему слову ни при каких обстоятельствах нельзя доверять! Короче говоря, сэр, я не знаю, как с вами поступить, и отправляю вас домой в Англию вместе с этой… этой вашей дьявольской машиной… чтобы более мудрые головы вынесли свой вердикт. А сейчас вы проследуете с доктором Миллисентом в его каюту, где он подробно допросит вас по этим вопросам. Всего доброго, сэр. Больше я с вами говорить не буду.

Вот и все. Я не проронил ни слова. Миллисент встал из-за стола, увел меня и усадил в тесном углу нижней палубы, где его каюта была втиснута между каютами хирурга и казначея, достал перо, чернила и свечу для света. Затем начался допрос.

— Мистер Флетчер, — говорит он, улыбаясь, как человек с рычагом, натягивающим дыбу, — я настоятельно советую вам рассказать мне всю вашу историю. — Он помолчал и пристально посмотрел на меня. — Ибо, возможно, правда спасет вас от виселицы, а ложь — нет.

Клянусь Юпитером, до чего же он был прыток! Священник, а вышел бы из него чертовски хороший законник, и нетрудно было понять, почему Хау так его ценил. Я и сам соображаю быстро и горжусь этим, но его обвести вокруг пальца или обмануть было мне не по силам. Он допрашивал меня с пристрастием, на дюжину ладов, и вытянул из меня каждую мелочь, а на следующее утро мы с ним залезли внутрь «Планджера», где он сделал еще больше заметок, задал массу каверзных вопросов, снял мерки и сделал наброски.

После этого Хау перенес свой флаг на «Ла Сайрин», а «Диомеду» было приказано идти в Англию. Он и Миллисент, очевидно, считали «Планджер» чем-то настолько особенным и тревожным, что новость о нем следовало доставить домой даже ценой откомандирования одного из кораблей его эскадры. Я отправился с «Диомедом», а записки Миллисента — со мной, вместе с длинной депешей от сэра Брайана.

Путь домой был до крайности утомителен. Мне нечего было делать, и в маленьком мирке корабля мне не было места. Я не был ни джентльменом, ни матросом. Я не был ни моряком, ни морским пехотинцем, ни пленником, ни свободным человеком. Я был диковинкой, и подвешивал свой гамак на нижней палубе, но ел в одиночестве, ибо матросам под страхом порки было приказано со мной не разговаривать. Я не знал, что написал обо мне Миллисент, ни что написал сэр Брайан Хау, но то, как меня держали в изоляции, наводило на мысль, что я еду домой на смерть. С другой стороны, если так, то почему меня не держали в кандалах?

Рэтклифф умер от ран через две недели после атаки на «Калифему», так и не придя в полное сознание. Ему отдали все почести, включая «Юнион Джек» над зашитым гамаком, когда его спускали за борт. Без сомнения, он бы это одобрил.

Двадцатого ноября «Диомед» увидел мыс Лизард, а два дня спустя вошел в Портсмут. В тот ноябрь в Ла-Манше бушевали ураганные штормы, так что, полагаю, нам повезло, что переход выдался таким легким.

Мы бросили якорь на Спитхедском рейде, который был относительно пуст, так как Флот Канала был в море, и простояли там две недели, пока он не вернулся злым, морозным утром в первую неделю декабря. Адмирал флота Ричард (Черный Дик) лорд Хау снова был у командования после очередной перетряски в кабинете Питта в августе, которая закончилась тем, что лорда Бридпорта вышвырнули вон, а Хау восстановили в должности, хоть он и был стар и немощен. У меня к тому времени было достаточно времени, чтобы прочитать все газеты, так что я был в курсе политики, которая одному дает командование, а у другого отнимает.

Между «Диомедом» и «Куин Шарлотт», массивным трехдечным кораблем лорда Хау, сновали посыльные, и в четверг, девятого декабря, меня переправили через ледяные серые воды Спитхеда на мой военно-полевой суд.

«У меня нет новостей о вашем друге Стэнли, кроме подтверждения того, что он бесследно исчез. Но я могу подтвердить, по свидетельству единственного выжившего с британского фрегата, что тот погиб от подводного взрыва именно такого рода, какой вы пытались устроить против них, находясь на службе у генерала Вашингтона».

(Из письма от 12 ноября 1795 года от капитана Дэниела Купера с борта «Декларейшн оф Индепенденс», Бостонская гавань, мистеру Дэвиду Бушнеллу из Уоррентона, Джорджия).

*

Несчастный, промокший до нитки оборванец стоял в луже на шканцах «Декларейшн» и ежился в холодном утреннем свете перед возвышавшимися над ним джентльменами и офицерами. Его тонкие руки и голые ноги дрожали от холода и страха. Было пятое октября, на следующий день после того, как «Калифема» пошла ко дну после мощного взрыва, который разорвал ее на части.

— Говори громче! — сказал высокий офицер в мундире и блестящих сапогах, капитан американского военного корабля «Декларейшн» Купер. — Что вызвало взрыв?

— Не знаю, сэр, — сказал мальчик.

— Это крюйт-камера? — спросил офицер.

— Не знаю, сэр, — говорит мальчик.

— На вас напали?

— Не знаю, сэр.

— Был ли какой-нибудь несчастный случай?

— Не знаю, сэр.

— Да что ты, черт побери, знаешь? — рявкнул Купер. — Хочешь, чтобы тебе согрели штаны боцманской тростью? Думаешь, это освежит твою память?

Юнга Джимми Рэндольф, недавно служивший на «Ее Величества корабле „Калифема“», завыл от страха и разразился жалостливыми, испуганными слезами.

— Соберись! — крикнул Купер. — Тебе нечего бояться. Соберись, или я с тебя шкуру спущу!

— Есть, сэр! — сказал мальчик сквозь слезы.

— По кому вы стреляли? — спросил офицер. — Ваша главная батарея вела огонь почти пятнадцать минут.