Тут по натянутому буксирному тросу прошла дрожь и толчок. Трос уперся в нос «Калифемы», а это означало, что мина вот-вот окажется у ее борта. Я снова рванулся вперед, отгребая от носа корабля, полубезумный от ужаса перед тем, что могло случиться в любую секунду. Беда была в том, что при этом, из-за течения и моих собственных усилий, я оказался скользящим вдоль линии ее разинутых пушечных портов, одновременно удаляясь от корабля и таким образом занимая абсолютно идеальную позицию для того, чтобы в полной мере ощутить на себе ее бортовой залп, если она решит им меня угостить.

Меня несло прямо на ее траверз, на славные пятьдесят ярдов от ее канониров, которые улюлюкали, орали, показывали на меня друг другу и целились. Я видел, как там суетятся тусклые черные фигуры, когда оглядывался через плечо. В любую секунду они выстрелят, и вся длинная линия черных пушечных портов вспыхнет огнем и превратит меня в корм для рыб. Я даже слышал, как командиры орудий выкрикивают командам приказания.

— Правее… Хорошо!

— Левее… Левее… Хорошо!

И тут ночь превратилась в день. Яростный, ослепительный, испепеляющий день, сопровождаемый колоссальным, громоподобным взрывом и белым водяным столбом ужасающей величины, взметнувшимся высоко над грот-мачтой «Калифемы», в то время как вся громада огромного корабля поднялась, разломилась, с грохотом рухнула в воду и раскололась надвое на треть своей длины. [14]

Меня разом оглушило и ослепило, а чудовищная сила взрыва пронзила самую толщу воды и швырнула меня, словно бык поднял на рога. Из ушей и носа хлынула кровь. Сверху дождем посыпались обломки, куски рангоута и щепки — огромные брусья, способные расплющить меня, как букашку. Но они-то меня и спасли. Сил плыть у меня не было, но я обхватил руками какой-то обломок и остался на плаву.

Я видел, как «Калифема» пошла ко дну двумя половинами, и реи ее бизань-мачты все еще торчали над водой — здесь было слишком мелко, чтобы море поглотило ее целиком. Остальные мачты разнесло во все стороны света, а вода кишела всяким плавучим скарбом, большим и малым, что вываливается из корабля, когда тот тонет, и останками ее команды тоже. Одни были изувечены и разорваны, другие казались целыми, но все, кого я видел, были мертвы.

В тот миг это не произвело на меня никакого впечатления: я был болен, изранен, и все силы уходили лишь на то, чтобы держаться за огромный брус, который один и не давал мне утонуть. Так, час или два спустя, течение понесло меня навстречу восходу, мимо Дир-Айленда и мимо «Декларейшн», стоявшей на якоре в том самом проливе, куда Хау поклялся войти в этот самый день.

В рассветном свете я увидел шлюпки, работавшие вокруг «Декларейшн», — они сновали туда-сюда, вылавливая что-то из воды. Я пытался кричать им, но меня пронесло слишком далеко, да и сидел я низко в воде, и никто меня не заметил. Так меня и вынесло в Брод-Саунд, где работало еще больше шлюпок. Деловитые шлюпки, что-то высматривавшие, наблюдавшие и выяснявшие. Шлюпки с офицерами в синих мундирах, что разглядывали в подзорные трубы окрестности за «Декларейшн», — это был вечно бдительный, вечно деятельный, вечно усердный, чертовски вездесущий Королевский флот.

Я замахал руками и закричал в сторону «Декларейшн». Я не хотел, чтобы меня поймал флот. О нет, пожалуйста, только не это. Не после всего. Но было уже поздно.

— А вот, сэр, один паршивец, который еще не сдох! — раздался голос, и к нам, лязгая уключинами, подошла шлюпка с синими воротничками на веслах и лейтенантом на корме.

— Вытаскивайте его! — прозвучал командный голос. — Живее!

И вот проворные руки втащили меня в шлюпку, уложили на дно, и кольцо обветренных лиц уставилось на меня. Я снова оказался в лоне своего народа, своих сородичей, своей нации. Офицер наклонился, чтобы поприветствовать меня.

— Мятежная грязь! — говорит он. — Я бы скорее дал тебе утонуть, чтобы избавить себя от хлопот с виселицей. Так что считай, тебе повезло, поганое ты создание, что над тобой свершится британское правосудие!

Вскоре после этого меня доставили на борт фрегата «Диомед», где я, стоя в одних штанах, с голым торсом и босиком, стал предметом живейшего любопытства. Морские пехотинцы выстроились с примкнутыми штыками, чтобы караулить меня. Я был почти наг, с пустыми руками, снова во власти флота, и все богатство и прибыль, что прошли через мои руки с тех пор, как я покинул Англию, исчезли.

Хуже того, на флоте решили, что я мятежник с «Калифемы». Разумеется, чтобы их поправить, мне достаточно было сказать, что я — Джейкоб Флетчер, разыскиваемый по обвинению в убийстве боцмана Диксона с вербовочного тендера «Буллфрог», и тогда они по крайней мере повесили бы меня за то, в чем меня и впрямь обвиняли. Будь у меня хоть малейшая уверенность, что это сойдет мне с рук, я бы напустил на себя акцент янки и поклялся, что я не британец. Но к этому у меня таланта нет, так что я держал рот на замке и молчал, когда меня отвели вниз и заковали в кандалы на орудийной палубе под баком.

Там я и просидел большую часть дня. В обед мне принесли еды, а те, чьи обязанности приводили их ко мне, пользовались случаем, чтобы меня разглядеть, но на страже стоял морской пехотинец, не дававший мне ни с кем говорить, даже если бы такая мысль пришла мне в голову. Я провел это время, пытаясь сообразить, как лучше представить себя на дознании, которое непременно последует, но я устал, все тело болело, а ножные кандалы, которыми меня приковали к палубе, натирали кожу, да и в любом случае я не знал, кем или чем мне назваться, кроме как мятежником или, разумеется, Джейкобом Флетчером.

Примерно через полчаса после того, как меня доставили на борт, раздался рев приказов, пронзительные трели боцманских дудок и суматошная, но слаженная деятельность на шкафуте. У меня над головой послышалось мерное пение — команды, налегая на снасти, занимались какой-то тяжелой работой. Я был прикован лицом к носу, и все это происходило у меня за спиной, но, вывернув шею и покосившись через плечо, я смог разглядеть, что там творится.

Орудийная палуба фрегата тех времен находилась под баком на носу и под шканцами сразу за грот-мачтой, но на большей части шкафута она была открыта небу, не считая узких проходов по бокам и рангоута и брусьев, закрепленных поперек для хранения запасного рангоута и корабельных шлюпок. Но на место, где должны были стоять шлюпки, опускали нечто иное. Это было что-то черное и мокрое, и сначала я не мог толком разглядеть, что это, и чуть не вывихнул себе шею, пытаясь, но потом увидел временный киль, который я помогал строить, и понял, что «Планджер» последовал за мной по течению. Интересно, подумал я, что флот о нем скажет. Было ясно, что он вызвал у них живейший интерес.

Затем снова раздались крики и топот сапог морских пехотинцев, подводную лодку накрыли брезентом, «Диомед» вернулся к своему обычному распорядку, и потекли часы, отмеряемые ударами его склянок. Поздним вечером ко мне явился мичман с боцманом и парой его помощников для подстраховки. Они посмотрели на меня еще более странно, чем все остальные, и мичман протянул мне рубашку.

— Приказ капитана, — говорит он. — Вам надлежит надеть это и следовать за мной.

После этого боцман отпер мои кандалы, я встал и привел себя в надлежащий вид.

К моему величайшему удивлению, меня повели на корму, в большую капитанскую каюту, и провели мимо часовых на встречу с сэром Брайаном Хау и его офицерами. Я никогда не встречал сэра Брайана, но сразу узнал в нем одного из клана Хау. Он не был так смугл, как его знаменитый старший брат, но у него были такие же густые брови и выражение лица «плевать я на вас хотел». Присутствовали также капитан «Ла Сайрин» Нантвич, три или четыре лейтенанта и необычайно проницательного вида господин в штатском, которого звали доктор Миллисент, — капеллан и доверенное лицо Хау.

Они сидели за столом Хау и разглядывали меня, стоявшего перед ними в рваных штанах и рубашке, которая была мне мала на два размера, и просто смотрели — ни дружелюбно, ни враждебно, а скорее так, словно разглядывали редкого зверя в зверинце. Некоторое время царила тишина, словно никто не знал, с чего начать, а затем заговорил Хау.