— И вот, — сказал Стэнли, — в конце концов, я не вижу иного выбора, кроме как попытаться загладить свое преступление.

— Что? — переспросил я, ибо это был новый поворот в истории. — Что вы имеете в виду?

— Вы же не думаете ни на мгновение, что я сделал это ради личной выгоды? — сказал Стэнли, выглядя потрясенным. — Даже если бы я не был богобоязненным человеком, у меня и так уже есть все деньги, которые мне когда-либо понадобятся.

И это, вероятно, было правдой. Он был человеком, который мог позволить себе привезти через Атлантику паровую машину в качестве игрушки.

— Так кто же вас на это толкнул? — спросил я.

— Конгресс, — ответил он. — Или агенты, действовавшие от его имени. Меня попросили сделать это как патриотический акт, чтобы нанести удар по нашим британским врагам. Но более того, у нашей страны не хватает слитков и монет, чтобы поддержать огромный рост торговли, который происходит ежедневно.

Это тоже была правда. У янки было так мало монет, что на границе они расплачивались с людьми мушкетными пулями.

— Я уже начал исправляться, — сказал он со слабой улыбкой, словно спаниель, который нагадил на кухне и был пойман при попытке зарыть содеянное в коврик у камина. — Вы заметили акцизного чиновника, который сегодня поднимался на борт?

— Да, — ответил я.

— Он был не тем, кем казался, Джейкоб! Когда мы остались одни, я сказал ему, что британцы слишком пристально за мной следят, чтобы наш план мог быть осуществлен. И он поверил мне, потому что доверяет мне, так что теперь я обманул и Конгресс.

— Так что же, во имя всего святого, вы собираетесь делать? — спросил я.

— Вернуть! — сказал он.

— Но Ямайка в огне, человек! — воскликнул я. — Ваших клиентов, вероятно, уже освежевали и съели треклятые мароны!

— Тогда я верну деньги в Англию.

— Но вы же воюете с треклятой Англией!

— И именно поэтому мне нужна твоя помощь, Джейкоб!

— А?

— Да!

— Почему?

— Потому что ты честный человек, с огромным талантом к бизнесу и деньгам. — Он посмотрел на меня совершенно серьезно и покачал головой. — Сомневаюсь, что ты и сам знаешь, насколько исключительны твои таланты в этой области, — сказал он.

Клянусь Юпитером, тут он ошибался! Но я не стал его прерывать, ибо его несло потоком.

— И поэтому, — продолжал он, — я хочу, чтобы ты сделал то, чего я не могу сделать сам. Я хочу, чтобы ты взял на себя ответственность за это огромное состояние и разместил его в банках или где-то еще — ты знаешь, как это делается, — чтобы деньги вернулись к своим законным владельцам. Я верю, что это можно сделать, но не знаю, за какие рычаги нужно потянуть, чтобы привести механизм в движение.

И великое счастье, и великий покой снизошли на вашего дядюшку Джейкоба. Я видел путь вперед. Я мог получить все.

— Я к вашим услугам, мистер Стэнли! — сказал я, и мы ударили по рукам.

«Возвышаясь над всем искусством Греции и Рима, наш прекрасный Бостон — Афины Запада — созвал девять муз, дабы встретить Прекрасную Сару в таком великолепии, какого не найти ни в Лондоне, ни в Париже, ни в Вене, и устроено все было с такой быстротой, с какой не сравнится даже Гермес, посланник богов».

(Вырезка из «Бостонского вестника и репортера», предположительно за сентябрь 1795 года)

*

В течение двух дней после прибытия леди Сары в Фанел-Холле в ее честь был устроен большой приветственный бал. После яростных закулисных баталий между городскими и штатными властями победил город, поскольку здание правительства штата было менее пригодно для приема такого масштаба, чем Фанел-Холл. Были приглашены все сколько-нибудь значимые лица. Народу набилось битком, жара стояла невыносимая, кареты запрудили улицы, музыка не смолкала, угощение было щедрым, а дамы сражались, словно дикари из неведомых глубин континента, чтобы подобраться поближе к Прекрасной Койнвуд и усладить взор ее платьем.

В качестве уступки города штату леди Сару ввели в зал совместно губернатор Сэм Адамс и дьякон Уильям Бордман (который выиграл голосование среди девяти избранных).

Бал имел грандиозный успех. А еще он стал событием, которое полностью изменило жизнь капитана Дэниела Купера. В своем парадном мундире, с сияющими эполетами на плечах и золотым шитьем, мерцающим на темно-синем сукне, Купер выглядел настоящим мужчиной и морским офицером. Вместе со своим дядей и тетей он был должным образом представлен леди Саре, которую застал в глубокой беседе с мистером Полом Ревиром, широкоскулым, разодетым в пух и прах 60-летним мужчиной с обширными производственными интересами и репутацией самого большого зануды в Бостоне, да и в обществе не совсем своим человеком.

— Капитан Купер! — воскликнула леди Сара. — Как мило, что вы пришли. — Она улыбнулась Куперу, словно слава летнего рассвета. Она протянула ему руку. Она нацелила на него свою артиллерию. Она разнесла его в пыль. И сделала это ровно за три секунды.

Купер взял руку, и в огромном, жарком, переполненном зале не осталось ничего, кроме этой руки, и руки, и леди. Его дядя, его тетя, мистер Ревир и все остальное растворилось в дыму. Ибо Дэниел Купер, каким бы умным и изворотливым он ни был, капитан флота США (и все это в 25 лет), был девственником и боялся женщин.

В прошлом у него случались некие происшествия, во время которых он, из-за робости, свойственной любому молодому человеку, потреблял большое количество спиртного, чтобы привести себя в боевую готовность, но добивался лишь того, что делало это самое действие невозможным. И потому теперь он считал себя вовсе не мужчиной, глубоко этого стыдился и в качестве компенсации безжалостно направлял свою энергию в другие русла. Отсюда его успех, отсюда его неудача.

Каким образом они с леди Сарой ускользнули в темный и безлюдный уголок Фанел-Холла, Купер так и не вспомнил. Но некоторые вещи навсегда врезались в его память: сладостная доброта леди, ее нежная скромность, ее трогательная история о потере обожаемого мужа, трагедия гибели в бою ее благородного сына Александра (морского офицера, очень похожего на него самого), еще один удар — убийство ее обожаемого младшего сына, поэта и писателя Виктора Койнвуда. И через все это, словно змей, обвивший древо познания в райском саду, вилась черная злоба мистера Джейкоба Флетчера.

И более всего, с горячим, пульсирующим стыдом и вместе с тем с вечным восторгом, Дэниел Купер вспоминал то, что случилось в полумраке, при свете одной свечи.

— Сядьте рядом со мной, дорогой мой, — сказала она, усаживая его возле себя на большой обитый диван.

Больше никого не было. И ОНА была рядом. Ее платье было какого-то нового фасона, который копировали все остальные дамы Бостона, и оно самым непристойным образом обрисовывало линии и изгибы женского тела. Не то чтобы она сама не была образцом целомудрия. Напротив, Купер знал, что мысли, бушевавшие в его теле, были порождением исключительно его собственной низменной натуры, и что она ответила бы потрясением и ужасом, если бы только могла вообразить, о чем он думает, глядя на ее гладкую, пышную грудь, сияющую в свете свечи.

Она говорила с ним, как мать, ибо была старше его, и это тоже давило на него, и все же она не была похожа ни на одну мать, которую он когда-либо встречал. О Боже, это была агония, но агония, к которой человек бежит, а не от которой.

— Я должна многое вам рассказать, мой мальчик, — сказала она и поведала о золоте, которое Джейкоб Флетчер украл с помощью Фрэнсиса Стэнли. Она объяснила, как Флетчер спровоцировал капитана на драку и убил его.

Но Купер слушал невнимательно. Он вдыхал ее духи, придвигался все ближе и даже не удивлялся тому, что то, что он считал в себе умершим, поднималось и напрягалось в полной боевой готовности. Он больше не мог терпеть и положил руку на ее круглое бедро под тонкой тканью платья.

— Сэр? — сказала она. — Что это значит?

Слова были строгими, но движение ее плеча, поворот головы, поднятые руки, якобы для предостережения, а на самом деле, чтобы еще больше обнажить грудь, — все это посылало иной сигнал.