— Сколько у нас времени, Стэнли? — спросил я, отплевываясь, когда вынырнул, чтобы глотнуть воздуха.

— Не знаю, — солгал он. Я видел это по его глазам. Его треклятый часовой механизм, должно быть, уже опаздывал. Я задержал дыхание, сунул голову под воду и снова и снова крутил третий болт, пока он не пошел свободно, и нос не подскочил еще на фут. Я перешел к четвертому болту, где вода была еще глубже, и поначалу даже не мог нащупать эту треклятую штуковину, потому что работал вслепую. Когда мои пальцы наконец сомкнулись на нем, болт стоял намертво: самый тугой и упрямый из всех. Большой угол наклона носа делал работу невозможной. Но я впился пальцами в металл, помогая себе оторванной полой сюртука, и я жал и крутил, словно Геркулес, душащий змея.

Я проигрывал. Я не мог сдвинуть этот квадрат металла, и меня охватило отчаяние. Я взревел от страха и ярости, но рев мой потонул в пузырях мутной воды, смешанной со всей грязью из трюма. И тут снизу, от длинного болта, донесся отчетливый щелчок-стук, когда он освободился, и «Планджер» качнулся, задрал нос, накренился и начал всплывать.

И вот тогда, верите или нет, началось самое худшее. Без киля, служившего балластом, она не понимала, где верх, а где низ, и даже где нос, а где корма. Нас со Стэнли то ставило на голову, то швыряло на задницы. Она качалась и качалась с пьяным, тошнотворным движением. Вода хлестала из конца в конец, так что нельзя было и вздохнуть, не захлебнувшись. Все, что не было закреплено, гремело и каталось по дну, а корпус гудел и барабанил всякий раз, когда что-то ударялось о него.

Но на самом деле это было еще не самое худшее. Самое худшее случилось потом.

Оно настигло нас — страшный, глубокий, подобный грому гул. Это взорвался пороховой заряд; он рокотал, и ворчал, и отдавался глубоко внутри, под ребрами, а «Планджер» рвануло вверх, и он закувыркался, словно недокуренная сигара, выброшенная из окна кареты. Корпус дрожал и трясся, а море вокруг нас кипело. Я видел белую пену в носовые иллюминаторы, а затем на миг — синее небо, когда мы вырвались на поверхность лишь для того, чтобы снова нырнуть и кувыркаться, кувыркаться без конца.

Кажется, я все это время был в сознании и держался как мог, чтобы меня не швыряло по сторонам. Но Стэнли обмяк, похолодел и мотался из одного конца судна в другой, пока я не поймал его и не обхватил рукой.

Бог знает, сколько это продолжалось, но в конце концов «Планджер» прекратил свое безумное барахтанье и лишь качался из стороны в сторону, выпрямившись так, что его верхний купол торчал над водой примерно на фут. Стэнли был без сознания, но жив; Брансуик каким-то чудом тоже был жив и даже давал о себе знать стонами и рвотой. И я тоже был жив, так что, полагаю, жаловаться не на что. Мы пробыли так некоторое время, я придерживал Стэнли, а Брансуик слабо пытался развязать себя, пока не раздался стук и оклик, и баркас с «Эмиэбилити» подошел к борту. Они отвинтили люк, рывком распахнули его, и внутрь просунул голову капитан Марлоу.

— Эй, на борту! — крикнул он. — Все целы?

— Да, — ответил я. — Вытаскивайте нас отсюда!

И вот Марлоу протиснулся внутрь «Планджера», отчего тот снова закачался и чуть не потонул к черту, когда люк ушел под воду, и внутрь хлынуло море. Но команда баркаса удержала его, и мы с Марлоу передали наверх раненых.

Когда я наконец и сам выбрался наружу, под жаркое солнце и на свежий воздух, облегчение и радость захлестнули меня с такой силой, что я просто сел на дно лодки, чтобы никому не мешать, подставил лицо солнцу и глубоко дышал, пока команда заводила на «Планджер» трос (оба его подъемных троса лопнули), снова закрывала люк и правила к бригу, что стоял в полумиле от нас на другой стороне бухты. Баркас шел на веслах, и тащить «Планджер» на буксире было тяжело, но я был счастлив сидеть на солнце и не обращать внимания на то, что творилось вокруг.

Когда мы добрались до брига, Стэнли и Брансуика подняли на борт, и ими занялся второй помощник, исполнявший обязанности лекаря, поскольку в свое время был подмастерьем у коновала в Джермантауне. Этот джентльмен пустил каждому из них по дюжине унций крови, что было его средством от всех недугов. Он подошел ко мне со своим ланцетом и чашей, но я предложил ему на выбор: либо он немедленно исчезнет с моих глаз, либо я тут же свалю его с ног. Он выбрал первое.

Марлоу подсуетился, принес мне рому и предложил свою каюту, чистую одежду и койку для отдыха. Я воспользовался его предложением, спустился вниз и заснул, ибо был измотан и измучен безумной качкой «Планджера». Проспал я до самого утра, и когда проснулся, чувствовал себя гораздо лучше; слуга Марлоу уже приготовил для меня свежую воду, полотенца и мыло.

К тому времени «Планджер» уже подняли из воды и снова закрепили на шкафуте. Невероятно, но он все еще был цел и подлежал ремонту, ибо его массивный дубовый корпус остался невредим, а внутреннее оснащение получило лишь незначительные повреждения. Но без нового свинцового киля он был бесполезен, а его клешни-манипуляторы оторвало, и они были утеряны. Все это, а также тот факт, что Стэнли только что взорвал последнюю из своих мин, положило конец всяким надеждам поднять золото из Морганс-Бей, и над бригом «Эмиэбилити» повисла гнетущая атмосфера уныния.

Я вытащил с бака Хиггинса, где тот бездельничал, и сказал Марлоу, что мы будем благодарны, если он предоставит нам свою шлюпку и команду, чтобы вернуться в Монтего-Бей. Я объявил наше партнерство расторгнутым и заявил, что любой дальнейший ремонт каких-либо металлических изделий будет производиться на основе предоплаты наличными. И как раз в тот момент, когда мы с Хиггинсом собирались спускаться за борт, где нас уже ждал баркас, из сходного трапа на шканцах выполз Стэнли, с таким видом, будто его кошка на коврик срыгнула. Он вытащил себя из койки, чтобы попрощаться со мной. Он качался на ногах и щурился от яркого солнца.

— Мистер Босуэлл, — сказал он, — вы спасли мне жизнь, сэр. Я бы никогда не провернул те болты. У меня нет такой силы. — Он пошатнулся и побрел ко мне в рубашке и бриджах, босой, с прядями волос, свисающими на лицо. — Вот моя рука, сэр! — сказал он. — Если вам когда-нибудь понадобится услуга от Фрэнсиса Стэнли, вам стоит только попросить.

Я пожал его руку, он улыбнулся, и к нему вернулась часть его былой бодрости. Он указал на «Планджер».

— Вы видите мое творение, мистер Босуэлл? Видите, как он все выдержал? А значит, моя конструкция доказала свою состоятельность! Знайте, сэр, я уже обдумываю, какими средствами можно продолжить это предприятие.

— Прекрасно, мистер Стэнли, — сказал я, — но продолжать вы будете без меня.

— А! — сказал он и кивнул, увидев выражение моего лица. — Да будет так, — сказал он. — Но если передумаете, то найдете меня здесь еще неделю или две. Если не считать часового механизма, мои мины можно изготовить и на борту корабля, а взрыватели я надеюсь смастерить из фитиля.

— Удачи вам, сэр! — сказал я и мысленно представил, как его уже разнесло на куски во время его опытов.

И вот мы с Хиггинсом спустились в шлюпку и направились в Монтего-Бей, в безопасность — как мы тогда думали. На самом деле, со Стэнли, его бочонками с порохом и зажженными фитилями мы были бы в большей безопасности.

«Мистер Босуэлл, молодой джентльмен, столь разительно напоминающий сэра Генри, — преуспевающий торговец, чье заведение находится в Монтего-Бей. Его можно найти там, расспросив любого человека».

(Из письма от 6 августа 1795 года от миссис Элис Поуис и миссис Пейшенс Джордан с плантации Поуис, Корнуолл, Ямайка, к леди Саре Койнвуд, Кингс-Хаус, Спэниш-Таун, Ямайка).

*

— Обиды, милорд? — произнесла леди Сара с выражением глубочайшего презрения на лице. — Как можно предполагать, что у племени черных дикарей могут быть обиды на правительство Его Величества?

В богато, даже чрезмерно украшенной приемной повисла неловкость. Прислуживавшие слуги в напудренных париках и бриджах до колен нервно переглядывались. Лорд Балкаррес в парадном мундире, со шпагой на боку, ерзал на стуле в окружении своих адъютантов и на приеме, где собрались все сливки ямайского общества: епископ, спикер палаты, лорд-мэр, судьи, полковники милиции и, наконец, что не менее важно, разношерстные члены ассамблеи и миллионеры (что в большинстве случаев было одним и тем же) — все они, вместе со своими дамами.