Тогда я схватил мотыгу, которой работала рабыня, и, держа Слейда на расстоянии длинным черенком, раз за разом тыкал ему в лицо железом, выжидая удобного момента. Мы плясали так некоторое время, пока я не завел его так, что он споткнулся о распростертое тело Олдертона, и тут же наступил на кулак, сжимавший абордажную саблю.

Дальше рассказывать особо нечего. Я поднял его и, не торопясь, как следует отделал кулаками, пока он не рухнул на колени, выплевывая зубы и моля о пощаде, и наконец не упал лицом в грязь, находясь в полубессознательном состоянии. Я даже не снял сюртука и стоял над ним, тяжело дыша от напряжения и утирая пот со лба, а Грин тараторил у меня под локтем от возбуждения. Он, казалось, был весьма доволен и собой, и мной. Но я не слушал.

— Эй, ты! — крикнул я одному из рабов, что тащили женщину. — Вытащи ее оттуда. — Я указал на несчастную нагую фигуру, все еще хныкавшую, уткнувшись лицом в землю. — Дай ей одежду и отведи… отведи ее… — мои познания в жизни плантаций были ограничены, — отведи ее домой, — сказал я. — Отведи к ее семье.

— Отведите ее в лазарет, — вмешался Грин.

— Вот именно! — сказал я. — И чтобы больше никакой порки. И не тащить ее сюда довершать наказание, когда лекарь скажет, что она здорова!

Ибо именно так поступали на флоте при некоторых капитанах, и я не хотел, чтобы подобное повторилось здесь. Если я и выставил себя дураком, пусть так, но я не хотел, чтобы все это было зря.

— Разумеется, — поспешно сказал Грин. — Она больше не почувствует плети.

И вот рабы засуетились вокруг женщины, подняли ее, одели, и она что-то пробормотала мне дрожащим от слез голосом, схватила мою руку и поцеловала ее. Сам того не осознавая, я обнял ее и отвесил Веселому Прыгуну еще несколько хороших, увесистых пинков (благо он лежал совсем рядом), и пригрозил кровавой расправой всякому, кто хотя бы подумает о новой порке. Думаю, я орал на них довольно долго, ибо, ей-богу, за все свои годы я никогда не был в такой ярости, а ведь вы и не знаете, чего я только не повидал и не натворил.

Затем я отпустил ее, и они увели ее прочь, а Грин повел меня к большому дому, ухмыляясь невесть чему и болтая без умолку. Я все еще был под впечатлением от случившегося и не обращал на него должного внимания. Но когда мы поднимались по ступеням на пьяццу, я увидел нечто, что заставило меня насторожиться. Из дома нам навстречу вышли две чертовски красивые женщины, в платьях, как у знатных английских леди. Им было лет по тридцать, светлокожие, с большими миндалевидными глазами, длинноногие, высокие, с дерзкими губами.

Достаточно, чтобы привлечь мужской взгляд, подумаете вы. Но я еще не сказал, что они были близнецами, похожими как две капли воды, и даже родная мать не смогла бы отличить одну от другой. Но мать должна была научить их не смотреть на мужчину так, как они смотрели на меня в тот день.

«Ей-богу, — подумал я, — здесь будет весело!»

И было, но лишь ценой того, что я привлек к себе внимание врага, по сравнению с которым мистер Слейд с его абордажной саблей казался невинным ягненком.

«Я чо, спрашывал, чо ты зделала с маей лодкой? Я чо, спрашывал, чо ты там делаиш? Но я тя видел и все знаю. Так штоб ты провалилась с деньгами, чо я те должен, и больше ты от меня ничо не получиш, бессердечная ты карова, так поступать с родной кровью».

(Из едва разборчивого письма от 25 августа 1794 года к миссис М. Коллинз на Далидж-сквер, Лондон, от мистера Г. Коллинза, лодочника с Уоппинг-Стерз).

*

— Скажи им всем убираться, моя милая, — произнес нищий, прижимая к себе леди Сару и водя плашмя ножом по ее груди и животу. Внезапно его глаза выкатились, изо рта пошла пена. — Вон их всех, сейчас же! — взвизгнул он, и нож задрожал в его руке. — Вон их, или я перережу тебе глотку у них на глазах.

От него ужасно воняло, руки были грязные, с обломанными ногтями, а лицо — диким. Но, за исключением Расселаса, все присутствующие прекрасно его знали, и ужас момента усугублялся чудовищной переменой: элегантный щеголь, которого они знали, превратился в воющего безумца, колющего лезвием плоть собственной матери. Ибо это был мистер Виктор Койнвуд, последний оставшийся в живых сын леди Сары и наследник ее миллионов.

Он также был сыном, которого она предала, чтобы избежать обвинения в убийстве; сыном, который в результате получил раны и увечья, и чей слабый рассудок не выдержал, когда она намеренно терзала его подробностями содеянного. Но об этом знали только они двое.

— Вон! — сказала леди Сара, силясь сохранять спокойствие. — А вы, Моррис! Позаботьтесь о ранах этого доброго человека. — Она указала на Расселаса, который уже терял сознание от потери крови. — Проследите, чтобы ему оказали все мыслимое внимание.

Она говорила мягким и прелестным голосом. Она играла роль. Она стала мадонной, святой, истинной леди. Она делала это, чтобы успокоить Виктора и убедить наблюдавших (которые могли потом многое рассказать), что сама она невинна, как агнец.

— Мой бедный Расселас, — тихо выдохнула она, — пусть им займется…

Но она задела не ту струну.

— Никаких лекарей! — вскричал Виктор, и острие ножа задрожало, затрепетало, царапая кожу и пуская кровь. — Никаких лекарей или кого-либо еще в этом доме, или я изрежу эту суку на куски!

Он топал ногами и бесновался, таща за собой мать мимо Расселаса, скорчившегося на окровавленном ковре.

— Забирайте его с собой, — крикнул он, — и вон! Вон! Вон! Все вон!

Слуги исчезли, унося с собой Расселаса, и дверь захлопнулась.

Тогда Виктор повернулся к матери.

— Я пришел за тобой, моя любовь, — сказал он. — Я пришел, чтобы наконец отплатить тебе, и это будет не быстро. У меня впереди целая жизнь, чтобы отплатить тебе.

Это была чистая правда. Она знала это и должна была направить его мысли в другое русло. Она была близка к тому, чтобы завыть от отчаяния. Близка к тому, чтобы сдаться. Но она держалась на волоске.

— Как ты сбежал? — спросила она. — Как ты выбрался из лечебницы доктора Крика?

Виктор ухмыльнулся.

— Рукой самого Господа, — сказал он. — Или, вернее, рукой его представителя.

— Вот как? — произнесла она, умудряясь говорить так, словно наслаждалась беседой.

— «Вот как»? — повторил он. — «Вот как»? Моя милая, я тебе расскажу. А ну-ка, угадай, кто был капелланом у доктора Крика? Угадай, кто приходил молиться за бедных лунатиков?

— Не могу угадать, — сказала она.

— Илкли, — ответил он. — Преподобный мистер Илкли.

— Я не припоминаю этого преподобного господина, — сказала она.

— Нет, ты его никогда не знала. Мы с ним не были близки, ибо он питает пристрастие к милым маленьким попкам милых маленьких мальчиков, в то время как я предпочитаю более богатые утехи с взрослыми мужчинами.

— Понимаю, — сказала она. — И он оказался тебе предан?

— Не совсем, — ответил Виктор. — Даже когда я пригрозил разоблачить его перед всем миром, он сказал, что опровергнет мои слова, назвав их бредом сумасшедшего. И все же он принес деньги, чтобы купить мое молчание. — Он замолчал и нахмурился. — Меня обыскивали каждый день. Ты знала? — Его губы скривились в злобной усмешке. — Да, конечно, знала, ведь ты платила доброму доктору Крику, чтобы он держал меня в ежовых рукавицах, не так ли, матушка?

— Так что же ты сделал? — спросила она, отчаянно пытаясь удержать крышку на кипящем котле его гнева.

— Сделал? — сказал он. — Я спрятал эти треклятые деньги. — Он рассмеялся. — Я засунул их туда, куда солнце не светит. Грязное дело, матушка. Очень грязное.

— А потом, что ты сделал потом?

— Я скопил деньги, нашел жадного тюремщика и вышел через открытые двери.

— А потом? — спросила она.

— А потом я дошел до Лондона. И вот я здесь.

— Мой милый, умный мальчик, — сказала она, поглаживая его спутанные волосы.

Виктор задрожал. В самой глубине своей помойной ямы, что была у него вместо души, он жаждал материнского одобрения.