— Вот как? — сказал Езекия, фыркнув от смеха. — Если ты в это веришь, парень, то ты в делах с женщинами еще больший болван, чем я полагал!

— Что именно вы имеете в виду, сэр? — вскричал Дэниел.

— Именно то, что я сказал, сэр! — вскричал Езекия.

— А именно?

— А именно то, что ты и сам знаешь, что я имею в виду!

— А именно?

— А именно то, что ты не знаешь, для чего нужна женщина, и у тебя никогда не хватало ни ума, ни воли это выяснить!

К этому моменту, когда невысказанная, не упоминавшаяся семейная тайна, много лет пролежавшая под покровом, была грубо вытащена на свет, оба мужчины уже кричали во весь голос и окончательно потеряли самообладание.

Еще многое было сказано на эту деликатную тему, и прозвучали жестокие слова, о которых позже пришлось пожалеть. Ссора разрасталась. Ссора развивалась. Обсуждался мистер Джейкоб Флетчер. Обсуждалась леди Сара Койнвуд. Обсуждалась пригодность капитана Дэниела Купера командовать военным кораблем, равно как и его пригодность называться мужчиной. Обсуждалась пригодность мистера Езекии Купера распоряжаться деньгами, равно как и его пригодность называться родственником и христианином.

И каждое слово этой яростной, ревущей перепалки со злорадным любопытством слушали слуги капитана Дэниела Купера, прокравшиеся по коридору ради бесплатного представления. Им даже не пришлось прижимать уши к дверям гостиной.

Так они набрались много ценных сплетен, и очень жаль, что, пропустив начало разговора, они упустили и самый важный факт: несмотря на множество гневных слов, перевес сил между дядей и племянником остался за дядей, и дядя твердо решил вести дела с мистером Джейкобом Флетчером честно, ибо тот ему нравился, и он его уважал и восхищался им.

Бум-м-м! Я проснулся в своей постели в доме мистера Пула от глухого голоса тяжелого орудия. Он прогремел и отозвался эхом, и все окна в городе задрожали от страха. Через несколько минут он заговорил снова и снова. Три выстрела, медленно и размеренно: сигнал тревоги с Северной батареи, призывающий жителей Бостона к оружию. Ибо Северная батарея смотрела прямо по каналу на Брод-Саунд и в открытое море. И что-то шло с моря, направляясь к Бостону, что-то, что Северной батарее не понравилось.

Пушки разбудили меня, но с постели меня подняли шум и крики на улице: бегущие ноги, цокот копыт и возгласы. Я даже услышал где-то вдалеке дробь малого барабана. Я умылся и оделся так быстро, как только мог, пытаясь прислушаться к тому, что происходит снаружи, и тут в мою дверь постучали. Я открыл, в рубашке, с полотенцем в руках, все еще вытираясь. Это был мистер Пул, с вытаращенными глазами, красный и задыхающийся после подъема на два пролета.

— Мистер Флетчер! Мистер Флетчер! — сказал он. — Это британцы, сэр! Они пришли, чтобы сжечь город. Спасайтесь!

Он вылил еще много подобного, но к тому времени он уже мочился в штаны и нес какую-то околесицу. Так что я поблагодарил его, закрыл дверь и закончил одеваться. Затем я нахлобучил шляпу, застегнул сюртук и вышел посмотреть, что происходит. Я молился, чтобы он ошибся. Меньше всего мне хотелось, чтобы угасшие угли этой войны разгорелись вновь, как раз когда мои деловые интересы так резко пошли в гору.

Я последовал за толпой, направлявшейся к Лонг-Уорф и морю. Все было как в Монтего-Бей: город в смятении от приближающегося врага. И все же это было совсем не то. В воздухе было больше гнева, чем страха, и когда мимо прошла рота пехоты с барабанным боем и флейтами, игравшими «Янки-дудл», толпа встретила их громкими криками одобрения, а пьяницы, собаки и дети поскакали за ними.

На Лонг-Уорф было полно народу, и все прибывали, пока лавки и таверны, конторы и салоны извергали свое содержимое. Все указывали на восток, за Говернорс-Айленд и Дир-Айленд, и перекрещенные реи «Меркюра», «Калифемы» и «Декларейшн». Я взобрался на бочку и, прикрыв глаза рукой, прищурился. И разочарованно вздохнул. В четырех или пяти милях от берега раздутые марсели военного корабля медленно приближались со стороны моря. Я увидел вспышку его флага и, думаю, даже на таком расстоянии понял, что это за корабль. Но я одолжил подзорную трубу у человека, у которого она была, и хорошенько рассмотрел. Это был британский корабль, без сомнения, большой фрегат. Черт, черт, черт!

Бостонцы тоже были не в восторге и жаждали драки, даже если я — нет. Иностранный военный корабль враждебной державы, по-видимому, пытался подвести свои орудия на расстояние выстрела к их городу. Многие из наблюдавших были достаточно стары, чтобы помнить британские бомбардировки во время Революции, и не питали к этим воспоминаниям нежных чувств.

— «Декларейшн» его прогонит! — сказал кто-то.

— Так их! — кричали в ответ.

— Порох и ядра — вот ответ!

— Так их!

— К черту британцев!

— Палить по ним калеными ядрами с фортов!

— Никакой пощады!

— Никакого короля!

— Не сдаваться!

Это был единственный раз в Америке, когда я боялся, что меня опознают как англичанина. Я держал язык за зубами и ушел, как только смог. Я вернулся к себе, оставив город яростно гудеть. Когда я уходил с Лонг-Уорф, какой-то моряк в синей куртке, взобравшись на ящик, призывал добровольцев удвоить орудийные расчеты на борту «Декларейшн» и носить снаряды к пушкам на батареях, и люди бежали вперед, чтобы это сделать.

Вернувшись на Конгресс-стрит, я обнаружил, что мистер Пул обрел храбрость. В городе царил такой дух, что даже он теперь думал, что британцы получат по носу и будут изгнаны. Он был занят тем, что вывешивал флаги из окон, как и многие другие домовладельцы, и выставил столик с бутылкой какого-то мерзкого вина, которое его мать делала из клюквы. Этим угощали всех прохожих.

— Наши храбрые парни спасут город! — сказал он. — Разве вы не жаждете увидеть, как наш корабль вступит в бой, мистер Флетчер? — продолжал он, суя мне стакан. — Разве вы не надеетесь, что битва будет при свете дня, чтобы мы могли все видеть?

Нет, не надеялся. Ни в малейшей степени. Но я ему этого не сказал. Я выпил его приторно-сладкое вино и произнес тост за наших храбрых парней и за то, чтобы Бог сопутствовал нашему оружию, и так далее, и так далее. Но я и вполовину не был так уверен, как он, что «Декларейшн» справится. Я сам обучал ее канониров, но это было почти полтора года назад, а «Декларейшн» месяцами стояла в гавани. Я бы не поставил денег на то, что она одолеет британский фрегат с хорошо обученной командой. Если только лягушатник не вмешается, чтобы помочь, но что тогда сделает мятежный британский корабль? Все было очень неопределенно.

Я вошел в дом, чтобы сесть и обдумать, что все это может для меня означать. Но не прошло и пяти минут, как Пул снова с трудом поднялся по лестнице и постучал в мою дверь. Вид у него был не слишком-то довольный.

— Мистер Флетчер, — сказал он, — когда вы въезжали, я четко изложил вам свои правила.

Он был весьма напыщен, и что-то его расстроило, потому что он пытался отчитать меня по всем статьям. Я не люблю, когда напыщенные толстячки говорят со мной в таком тоне, и он, должно быть, прочел это на моем лице, потому что тут же пошел на попятную и сменил галс.

— Ну-ну, — сказал он, — уверен, вы не хотели никого обидеть, но в такой респектабельной части города, как эта, существуют определенные стандарты.

— К делу, парень! — сказал я, и, возможно, немного повысил голос, так как был занят своими мыслями, и на эту чушь у меня не было времени.

Он подпрыгнул, его подбородки затряслись, и он сглотнул.

— Что ж, сэр, — сказал он, — дело в том, что какая-то черная женщина хочет, чтобы ее провели сюда, и предлагает вам взглянуть вот на это, утверждая, что у нее есть респектабельные связи в…

Но я уже был на ногах и выхватывал то, что он мне протягивал. Это был кусок красной ленты, завязанный бантом. В прошлом марте я купил несколько ярдов такой же ленты для экономки Дэниела Купера, Люсинды. И в ту же ночь она явилась в мою спальню, и на ней были те самые ленты и больше ничего.