Взгляды шевелили картину. Когда я задерживал глаза на Злате, она выгибалась сильнее, смещала колени на ширину ладони, чтобы Ольге было удобнее, и ещё смелее отпускала кружево «в сторону». Когда я переводил взгляд на Милену, та встречала меня — поднятыми на миг глазами — и в этот же миг давала Ольге ровно тот импульс, который гарантированно забирал у неё голос. А если я смотрел на Ольгу — две другие вдруг оказывались внимательными к её лицу: Злата скользила ладонью по щеке, Милена целовала кожу чуть выше, чем секунду назад, — чтобы я видел выражение, не только движение.

Угол света делал кожу будто влажной — не от ламп, от дыхания. На ключицах блестели маленькие искры, как росинки. Соски у всех троих стояли остро, будто на холоде, но холодом здесь и не пахло — наоборот, из воздуха медленно выпаривалась сдержанность.

Ольга наконец позволила себе звук. Короткий, сорвавшийся, не похожий на слова. Это был звук женщины, которой сейчас хорошо. После него она подняла глаза на меня так, как поднимают их, когда уже не пытаются выиграть — хотят, чтобы выбрали. В этом взгляде не было покорности. Там было «смотри».

Злата пошла дальше. Она перестала держать спинку дивана — положила ладони на свои колени, шире поставила стопы, давая Ольге чуть больше свободы. Лента кружева и так уже держалась только на честном слове; теперь она и вовсе стала лишь меткой, подчёркивающей откровенность. Ольга не спешила. Она работала медленно, как с драгоценностью, которую распаковывают без спешки, чтобы каждую деталь посмотреть, запомнить и сохранить в памяти. Злата зажмурилась, улыбнулась уголками губ — та самая маленькая победная улыбка упрямой девочки, — и резко вдохнула, когда Ольга изменила угол.

Милена прибавила огня снизу — и я почти физически услышал, как сцена встала на одну волю. Ольга перестала «держаться» и отдалась движению, спина прогнулась, пальцы уцепились в колени Златы — не чтобы оттолкнуть, чтобы притянуть. Эти полсекунды честности дороги — их невозможно сыграть. И Злата это почувствовала: она дрожала на каждом втором вдохе и каждые три — четыре движения бросала на меня взгляд — быстрый, торопливый, но точно в центр.

Я отметил для себя две вещи. Первая — время. Мы уже перелезали через разумный предел, но мысль «опоздаем» не звучала предупреждением; звучала как констатация, на которую никто не собирался реагировать. Вторая — синхронизация. Её не придумать и не напечатать. Её можно только уметь ловить всем телом. И они это делали.

Милена подняла голову — не чтобы остановиться, чтобы увидеть лицо Ольги. И увидела — то самое выражение, ради которого стоит позволить сцене дойти почти до края. Она наклонилась выше, провела губами по животу, задержалась у тонкой дорожки, — и снова вернулась туда, где нужна была больше всего. Пальцы её на внутренней стороне бедра работали как якоря: не пускают «улететь раньше времени», но и не держат слишком жёстко.

Я смотрел на Злату, и она, словно прочитав, сделала ещё одно смелое движение: чуть сместила таз, так, чтобы Ольге было проще держать ритм и воздух. Это был взрослый жест — не демонстративный, а функциональный. В нём не было кокетства; там была забота о чужом «хорошо». Я запомнил его отдельно. Таких жестов обычно не ждёшь от тех, кто впервые оказался в подобной игре.

Секунда — и я понял: если оставить их в этой позе ещё чуть-чуть, финал придёт сам. А нам нужно было сохранить «край», а не перейти через него. И — да, упрямо — успеть на бал, даже если уже поздно.

— Дальше, — сказал я негромко. Не команда — точка. Трое услышали.

Перестройка пошла без слов. Злата, всё ещё дрожа, откатилась на бок и сползла чуть ниже, освобождая Ольге воздух и взгляд. Милена поднялась коленями на диван и заняла её место над Ольгой — не полностью, а так, чтобы одна ладонь у неё осталась на бедре, вторая — на животе. Ольга, поймав идею, приподнялась на локтях и потянулась к Злате — теперь уже её очередь была «сверху», но в другом, более бережном смысле.

Ткань и там, и там так и осталась «сдвинутой». Смысл «снимать» исчез — они очень ясно показали мне то, что хотели показать. Настолько ясно, что я почувствовал, как сам вцепился пальцами в подлокотник, хотя ни разу этого не делал.

В новый рисунок каждая вошла как будто в давно выученную партию. Ольга взяла Злату за талию и потянула к себе, выбирая удобный угол — ей нужно было видеть лицо, не только держать тело. Милена наклонилась к груди Ольги, и её поцелуи стали почти медитативными: неторопливые, длинные, с задержками в тех точках, где Ольга уже «знает». Разница между «знает» и «любит» — одна секунда. Милена давала обе.

Злата, всё ещё не до конца вернув дыхание, послушно подалась — и тут же ответила, как только смогла: ладони у неё легли на бока Ольги, сжали их, пальцы спустились ниже, там, где тепло поднимается быстрее всего. Ольга закрыла глаза и выдохнула с тем самым звуком, после которого вопросы «кого выберешь» звучат не вызовом — обещанием.

Дальше они работали втроём, как хорошо собранный механизм:

— если я смотрел на Милену, две другие открывали ей пространства — плечо, горло, грудь Ольги — чтобы я видел, как она делает своё дело;

— если на Ольгу — Злата принимала её лицо в ладони, Милена показывала профиль, и я читал каждую микродрожь;

— если на Злату — Ольга подчёркивала её линию, Милена служила фоном, который не гасит, а даёт масштаб.

Где-то здесь я понял, что «на грани» — не фигура речи. Они действительно шли по самому краю. Полное обнажение — без снятия; поцелуи — там, где их редко кто видит; ритм — тот самый, после которого не думают, а делают. И всё это — чисто, красиво, без грязного нажима. Только дыхание, кожа, кружево, которое теперь служило не одеждой, а рамкой картины.

Я не вмешивался. Дыхание, кожа, кружево — всё это склеилось в один тёплый шум, и у меня наконец получилось просто смотреть. Они делали это для меня — не друг для друга, не ради злости и не ради победы. Ради моего взгляда.

В какой-то момент я всё-таки глянул на часы. Лишь миг — привычка, не больше. Но этого мимолётного жеста хватило: Ольга поймала отражение циферблата в моих глазах и еле заметно кивнула Милене. Та ответила таким же едва заметным жестом, ладонь задержалась у Златы на талии — словно ставя мягкую точку.

Темп сам собой пошёл на убыль. Не обрыв — плавное затухание. Поцелуи стали короче, ладони — легче. Злата первой отстранилась на полладони, будто возвращая себе воздух, и виновато, по-девичьи улыбнулась мне: мол, мы знаем, что пора. Ольга провела щекой по её коже — последний штрих, как подпись на картине, — и отпустила. Милена скользнула взглядом между нами всеми и, не говоря ни слова, помогла Злате сесть ровнее.

Мысль «опоздаем» в комнате прозвучала без звука, но её услышали все. И это было правильно.

Они поднялись почти одновременно. На секунду будто стало неловко от собственной смелости — та самая после-вкусная тишина, в которой не хочется разрушать хрупкость момента словами. Я только кивнул: увидел. Дальше — бал.

Злата первой нашла голос — уже деловой:

— Нам нужен вечерний макияж. И волосы.

Она распахнула дверь и коротко сказала в коридор:

— Визажистов и парикмахеров — сюда, срочно.

Шальная императрица…

Ответ пришёл быстро. Минут через пять влетела небольшая бригада — шесть человек, по двое на каждую. Без придворной напыщенности, просто профессионалы с чемоданчиками. В комнате быстро расставили свет, разложили кисти, спреи, щипцы. Никто не задавал вопросов «что тут было» — в столице ценят умение не видеть лишнего.

Дальше всё пошло в том самом новом ритме — не в ускоренном, а рабочем. Зеркала под углом, клипсы на пряди, тон, коррекция, лёгкий контур. Ольга закрыла глаза и позволила мастеру выровнять тон кожи до фарфоровой гладкости; Милене подчёркнули скулы и «спрятали» упрямую прядь в собранный высокий хвост; Злате уложили волосы мягкими волнами, которые держали форму и не кричали о себе. Я впервые за вечер понял, насколько уверенно они умеют переключаться: ещё миг назад — искры, а сейчас — чистая дисциплина красоты.