Они делали это, совершенно не обращая внимания на то, что за ними наблюдают. Казалось, вокруг мог собраться весь город, весь мир. И тогда это не только не остановило бы любовников, а придало бы им еще больший пыл и привело в бурное неистовство.
Кроме того, что Мейсон никогда раньше не занимался любовью в подземном гараже, он испытывал возбуждение и еще по двум причинам — сегодня Вирджиния не брала инициативу на себя, а лишь спокойно принимала ласки, и к тому же, на них была одежда. Именно та одежда, в которой они сегодня находились на заседании суда. Это придавало какой‑то дополнительный импульс, словно еще раз подчеркивая греховность происходящего.
Мейсон погрузился уже так глубоко, что временами ему казалось, будто он задохнется. Недостаток кислорода туманил мозги, заставляя целиком отдаться во власть всепоглощающей плотской страсти. Ему уже все труднее и труднее было сдерживаться.
В прояснившемся на мгновение сознании, когда он откинул назад голову, чтобы поглубже вдохнуть свежего воздуха, мелькнула мысль — впервые в жизни он может кончить, не входя в партнершу.
Однако, словно почувствовав его настроение, Вирджиния неожиданно соскользнула с лица Мейсона и, двинувшись назад, к его возбужденному мужскому члену, села на него верхом, направив своей рукой его член себе во влагалище. И когда он достиг предела, она резко выпрямилась, согнув ноги в коленях. Теперь она сидела на нем, слегка выгнув стан, и он отлично видел, как его плоть торчит из ее тела.
Она застонала от наслаждения и, нагнувшись, принялась неистово целовать его. Сам Мейсон уже ничего не предпринимал — в этот момент все решала Вирджиния. Она сжимала ему плечи, вдавливала его в капот машины, и Мейсон чувствовал, как из прорезов на его спине течет теплая кровь.
Но это только возбуждало его, заставляло его испытывать огромное наслаждение и удовольствие. Он сжимал своими руками чуть прохладные в этом сыром подземном гараже бедра Вирджинии. А она, запустив пальцы ему в волосы, гладила его по голове.
Мейсон испытывал глубокую всепоглощающую радость, которая все увеличивалась с приближением оргазма. Он вздрагивал от каждого прикосновения женщины к его обнаженной груди и плечам, а та то замедляла, то ускоряла свои движения, доводя его до неистовства.
Наконец, он забился в судорогах и не в силах сдерживать рвущееся наружу удовольствие, забился в объятиях Вирджинии в экстазе плотского забытья. Его руки, сжимавшие тело партнерши, опустились и бессильными плетями повисли вдоль тела.
Когда Мейсон немного обмяк, Вирджиния задвигалась быстрее и, прикрыв глаза, протяжно застонала. Ее стон отдался гулким эхом в пустом подземном помещении. Мейсон почувствовал невыразимую радость и, подняв руки, прижал к себе женщину. Лицо его было мокрым от пота. Пальцы судорожно гладили округлые формы Вирджинии, которая все еще содрогалась всем телом. Наконец, судороги стали все реже и реже, и она в изнеможении легла на Мейсона.
Мейсон чувствовал ее влажное теплое дыхание и тоже шепотом ответил:
— Мне никогда не было так хорошо.
Он лежал на капоте автомобиля и невидящим взглядом смотрел на разбитую под потолком лампочку. Только сейчас ему стало понятно, что имела в виду Вирджиния, когда говорила о том, что люди — тоже животные. Он даже не знал, как относиться к себе самому после того, что произошло между ними за два последних дня. Она сделала так, что Мейсон, сам того не замечая, вел себя, как животное.
Это была не любовь, а какое‑то неистовство, их просто влекло друг к другу природное чувство. Возможно, именно поэтому они и оказались идеальными партнерами. Возможно, поэтому он испытывал такое наслаждение от необычного, греховного и порочного секса, который предложила ему Вирджиния.
Он вспомнил тот вечер в ресторане, когда попросил ее найти в зале таких же, как она. Именно о нем, о Мейсоне, говорила она, когда сказала, что обнаружила здесь только одного человека, подходящего ей по темпераменту — они действительно были одинаковыми. Мейсон, сам того не замечая, все время бросался в крайности. Сам себе он ни за что не признался бы в том, что не может жить спокойной и уравновешенной жизнью. Его постоянно влекло к противоречию, к протесту. В детстве и юности этот протест выражался в том, что он всегда конфликтовал с отцом, конфликтовал по любому поводу — будь то выбор дальнейшего пути после окончания школы, будь то отношения Мейсона с женщинами, которые всегда не нравились отцу, будь то глубоко затаившаяся и тщательно скрываемая от отца любовь к матери — Памеле.
Мейсон не знал меры в выражениях своего протеста. И, хотя он родился в богатой обеспеченной семье, в респектабельном американском городке, его поведение ничем не отличалось от стиля жизни панка из рабочего пригорода Ливерпуля или Манчестера.
Он всегда восставал против обыденности, против установившихся правил, против того, что все вокруг считали нормальным. Уж в чем в чем, а в конформизме Мейсона обвинить было нельзя. Он предпочитал броситься в объятия «Джонни Уокера» или «Джека Дэниелса», чем мириться с диктатом семьи и нести на себе груз правил общепринятой морали.
Это было не для Мейсона. Иногда он и сам понимал, что не способен жить спокойной, уравновешенной, размеренной жизнью, однако, не принимая окружающую его действительность, он никак не мог четко уяснить, в чем же он нуждается по–настоящему.
В этой жизни он перепробовал многое, если не все — так ему по крайней мере казалось, однако каждый следующий прожитый день приносил все новые и новые открытия.
Сейчас он познакомился с еще одной стороной собственной натуры. Очевидно, тяга к необычному привела и его в объятия Вирджинии Кристенсен. И хотя он боялся ее, а временами даже ненавидел, у него не было сил отказаться от этой, в чем‑то нелепой и для него самого неприемлемой, формы выражения любви.
Лишь в одном он себя сейчас не считал виновным — в супружеской неверности. Хотя, возможно, Элизабет Тимберлейн думала по–другому. Они успели прожить вместе лишь несколько дней, но за это время она уже так привязалась к нему, прикипела душой и телом, что вряд ли мыслила свое дальнейшее существование без этой любви. Что же касается Мейсона, то его отношение к Бетти было отнюдь не таким ясным и осознанным. Конечно, он понимал, что эта женщина любит его, готова сносить многое, лишь бы он был рядом с ней. Она надеялась на то, что когда‑то возникшее между ними чувство можно вернуть. Наверное, все женщины надеются на то, что способны вернуть к себе мужчину, но это отнюдь не всегда бывает так.
Мейсону было ясно, что Элизабет ждет от него много и в первую очередь — любви. Но он не мог дать ей сейчас этого чувства хотя бы потому, что сердце и разум его были целиком заняты Вирджинией. Он понимал, что с такой женщиной и с такой страстью он еще не встречался, а ведь его всегда влекли сильные чувства и переживания. Сейчас в образе Вирджинии он столкнулся именно с тем, против чего никак не мог устоять.
Бетти для Мейсона сейчас просто не существовала. Она была прекрасной, доброй женщиной, вполне достойной получить свою, пусть небольшую долю счастья в этой жизни; она была нежна, терпелива, заботлива, но Мейсону сейчас не это было нужно — ему хотелось гореть так, чтобы воображаемая нить накала в его душе в конце концов лопнула.
Мгновениями он ловил себя на мысли, что не знает как, когда и при каких обстоятельствах могут закончиться его отношения с Вирджинией, а они в конце концов должны были завершиться, как завершается все хорошее в этом мире.
Хорошее или плохое? Мейсон не мог ответить на этот вопрос. Сейчас для него все смешалось, утонуло в одном море страсти, в которое он погружался все глубже и глубже.
Чтобы не сойти с ума от размышлений о будущем, Мейсон гнал от себя все мысли на эту тему, только в этом было спасение — ни о чем не думать, жить сегодняшним днем, единственной, настоящей страстью, которая существует только в данный конкретный момент.
Что будет завтра? На это не смог бы ответить даже сам Господь Бог. Одно Мейсон знал совершенно точно: это Вирджиния своими ласками, своей безудержной исступленной тягой к наслаждению и боли пробудила в Мейсоне то, что долгие годы подспудно зрело в его душе, однако не находило выхода.
