Однако главной целью подобных поездок в Нью–Йорк для Максвелла в последнее время были аукционы и распродажи предметов антиквариата и искусства. Отличавшийся замкнутостью и сдержанностью миллионер совершенно преображался на этих аукционах. Словно азартный мальчишка, он торговался до последнего за каждый понравившийся ему предмет. И не бывало такого случая, чтобы Лоуренс Максвелл приехал домой из Нью–Йорка без прекрасного приобретения.
Мало кто в последнее время бывал на его шикарной вилле, потому что он очень не любил пускать в свои владения посторонних.
Но если бы кто‑то смог оказаться за мраморными дорическими колоннами, он, конечно, был бы поражен великолепием внутреннего убранства: высокие стены были украшены старинными голландскими гобеленами, изображавшими жанровые картины из жизни крестьян семнадцатого века. В специально пристроенной к дому галерее висели картины, рисунки и офорты, которые могли бы стать украшением любого музея. Чего стоили два офорта Рэмбранда, которые Максвеллу удалось перехватить и увезти прямо из‑под носа митрополита музея. И хотя покупка эта обошлась Максвеллу в пять миллионов долларов, он ничуть не жалел истраченных денег.
На базальтовых постаментах стояли старинные вазы голубого китайского фарфора, а также мраморные античные амфоры.
Мало было счастливцев, побывавших в доме Лоуренса Максвелла. И уж точно, никому из посторонних не приходилось бывать в спальне хозяина. Он берег ее как зеницу ока, никого даже близко не подпускал к ее двери. Многие, и не только посторонние, не бывали здесь. Временами Лоуренс не пускал сюда даже прислугу.
Что находится за массивными, украшенными резьбой дверями из мореного дуба знали немногие. Туда имела право входить по утрам только секретарша, но лишь в тех случаях, когда необходимо было доложить о срочных сделках.
Проблема состояла в том, что сам мистер Максвелл не каждое утро мог самостоятельно подняться с кровати. И дело было отнюдь не в старческой немощи, поскольку Максвелл находился сейчас в том возрасте, который считается, например, возрастом расцвета политика.
Объяснение было простым. Лоуренса Максвелла уже давно мучила болезнь сердца, которую он старался тщательно скрыть от окружающих. Никто из компаньонов никогда не видел Максвелла усталым, он всегда изображал бодрый вид. И только его лечащий врач знал о том, что Максвелл тяжело болен.
Однако, очевидно, в адвокатской конторе «Эрл Карлайн энд Коддингтон» догадывались о чем‑то подобном, хотя миллионер не посчитал нужным сообщить о своем заболевании даже им. Возможно, о его болезни знал личный адвокат, однако эту тайну он унес в могилу.
Лечащий врач Лоуренса Максвелла говорил, однако, что с такой болезнью можно прожить еще двести лет. Хотя этому мог поверить лишь большой оптимист, поскольку приступы все чаще и чаще мучил и Максвелла, он старался игнорировать все неприятное и верил в то, что его ожидает прекрасное будущее. Он поступал так, как часто делают маленькие дети, которые предпочитают скрываться от опасности, прикрывая ладошками глаза — раз, и ничего нет. Однако на самом деле все было не так.
Конечно, существовали всякого рода ограничения, которые Лоуренсу Максвеллу прописал его врач Роберт Бетран. Ограничения эти касались, в первую очередь еды, выпивки и развлечений с женщинами.
Доктор Бетран всегда предупреждал Максвелла: любая неумеренность может привести к тому, что сердце начнет быстро сдавать.
Однако Максвелл относился ко всему этому скептически, он, как и всякий немолодой мужчина, старался скрыть свои болезни и недостатки изрядно пошатнувшегося здоровья, всегда казался бодрым и веселым. Надо сказать, что это ему удавалось.
Увидев где‑нибудь на Нью–Йоркском аукционе азартно торговавшегося подтянутого молодцеватого мужчину с покрытыми палевым серебром седины волосами, вряд ли можно было подумать, что его терзает тяжелая болезнь сердца. Однако сама болезнь из‑за этого отнюдь не исчезала. С каждым днем Максвелл чувствовал приближение старости. Оно было порой таким ощутимым, что он пытался заглушить ужасающую тоску и пустоту своей жизни безумствами любви, а также кое–чем покрепче спиртного.
Дневная жара, стоявшая почти на всем побережье Соединенных Штатов к вечеру сменилась в Бриджпорте долгожданным дождем. Однако это был не тот дождь, после которого лишь слегка намокает мостовая, и верхний слой пыли смывается в водостоке. Это была настоящая гроза.
В тот самый вечер, когда Мейсон сидел в ресторане Нью–Йоркского отеля «Билдмор», над Бриджпортом бушевала гроза. Ночную тишину, окружавшую виллу, разрезали вспышки молнии и раскаты далекого грома.
Проливной дождь щедро сыпался на крышу.
Все окна огромного здания были погашены, и только за одним вспыхивал синеватый фосфорический свет. Этот свет лился из окон спальни хозяина дома. Да, разумеется, в такую погоду наиболее подходящее место — теплая постель собственной спальни и занятие, позволяющее отвлечься от простого созерцания струй дождя за окном.
Если бы кто‑нибудь сейчас смог приблизиться к окну спальни, то он наверняка услышал бы женские стоны, глубокие мужские вздохи, хрипы, переходящие в рычание. И возможно, сторонний наблюдатель подумал бы, что там, за стеклом спальни на огромной кровати мужчина и женщина предаются любовным утехам, и он почти не ошибся бы, почти угадал.
Однако, если бы тот же самый сторонний наблюдатель мог попасть в спальню, то был бы не мало удивлен тем, что ему бы удалось увидеть.
В нескольких метрах от огромной кровати на штативе стояла видеокамера, а напротив разобранной постели, в которой лежал немолодой седеющий мужчина, стоял огромный телевизор с плоским экраном, очевидно самой последней конструкции.
На экране включенного телевизионного аппарата была та же самая спальня, правда, на сей раз залитая ярким светом. Та же самая огромная кровать с измятыми простынями и Лоуренс Максвелл, такой же ухоженный, благородно седеющий, лежал на ней обнаженным с прикованными наручниками к спинке кровати руками.
На нем верхом сидела обнаженная пышногрудая блондинка. Она конвульсивно двигалась, выгибалась, извивалась. Лицо Максвелла то и дело искажала сладострастная гримаса. Облизывая пересохшие губы, он издавал звуки, свидетельствовавшие о приближении оргазма.
Глаза пышногрудой блондинки то и дело закатывались к потолку, а ее большая грудь ритмично раскачивалась. Женщина стонала, вскрикивала, иногда царапала грудь Лоуренса ногтями, поддаваясь охватывавшему ее чувству. Иногда она низко нагибалась над Лоуренсом, и тогда ее волосы падали ему на лицо, заставляя его задыхаться. Но в тот момент, когда он был уже готов закричать, блондинка естественным движением выгибалась назад, и Максвелл торопливо хватал воздух широко раскрытым ртом.
Казалось, что никогда не будет конца этим сладострастным движениям. Поражало то умение, с каким женщина занималась любовью. Поражало и выражение лица хозяина спальни. Было видно, что ему одновременно приятно и больно. Он задыхался и в то же время наслаждался новыми, необычными ощущениями. Казалось, что только секс и секс именно с этой женщиной приносит ему удовольствие и настоящее удовлетворение.
Женщина раз за разом все чаще и чаще вскрикивала. Каждое ее движение сопровождалось тяжелыми вздохами. Максвелл изгибался под нею, пытаясь оторвать руки от спинки. Хромированная цепочка натягивалась, сталь врезалась в мореный дуб, из которого было сделано все в этой спальне. Глядя на бесплодные попытки своего партнера освободиться, женщина с наслаждением смеялась и покрывала его грудь жадными, иногда даже злыми, поцелуями.
Но если бы в самом деле тот, кто заглянул в спальню Лоуренса Максвелла, смог бы оторвать взгляд от происходящего на экране, он бы ужаснулся — хозяин дома лежал на широкой постели, накрытый до середины груди одеялом. Его глаза были широко открыты и казалось, неотрывно следили за сделанной в этой же спальне видеозаписью. Похоже, что съемка была сделана той же самой видеокамерой, которая стояла на штативе рядом с телевизионным аппаратом.
