Это действительно было неким феноменом, который занимал Мейсона. Но поскольку ответа на него он так и не нашел, пришлось обратить ум на более конкретные и необходимые дела.

После того, как Сэм Бумберг ознакомил Мейсона с полным прейскурантом услуг, оказываемых его заведением, и предложил начать с удаления излишних волос на ногах и груди, перейдя затем на массаж четвертого позвонка и удаление омертвевшей на пятках кожи с помощью пемзы, Мейсон понял, что медлить нельзя. Кроме того, что у него было не слишком много денежных запасов, а также огрубевшей кожи на пятках, Мейсону было дорого время. В глубине души он все еще боялся передумать. Если бы процесс ухода за его телом в «Салоне красоты» мистера Бумберга слишком затянулся, то на ум ему могли бы прийти предательские желания и соблазны. Он предполагал, что, приведя себя в порядок, не сможет устоять перед желанием отметить возврат к новой, не обремененной излишним количеством ногтей и волос, жизни, посещением местного бара.

А это могло затянуться еще недели на две, до следующего визита к Сэму Бумбергу, и так далее, и так далее, и так далее. В планы же Мейсона сейчас входило совсем другое. Ему нужно было немного укоротить и подравнять запущенную шевелюру и чисто выбрить лицо. А потому, не утруждая себя излишними объяснениями, Мейсон уселся в кресло перед засиженным мухами зеркалом и, сделав исключительно заинтересованное лицо, сказал:

— Мистер Бумберг, в свое время я бывал в Нью–Йорке.

Уже одной этой фразы оказалось достаточно для того, чтобы владелец салона мгновенно отложил в сторону грязно–коричневого цвета папку с перечислением косметических и иных услуг и тут же набросил на грудь Мейсона белый халат, очевидно, призванный служить используемой обычно в подобных случаях простыней.

— Когда я слышу слово Нью–Йорк, — грассирующим голосом сказал мистер Бумберг, — у меня сразу вздрагивает сердце.

Мейсон сочувственно взглянул на парикмахера.

— А, понимаю, — протянул он, — очевидно, вам везло там точно также, как и мне.

— О, нет, нет, — рассмеялся Сэм. — Я никогда не бывал в «большом яблоке» и даже совсем не переживаю по этому поводу. Однако моя дочь Майра…

— О, у вас есть дочь? — тоном человека, который всю жизнь мечтал жениться на дочери Сэма Бумберга, сказал Мейсон. — Какой приятный сюрприз. Чем же она занимается?

Этого было вполне достаточно для того, чтобы мистер Бумберг на ближайшие полчаса забыл о своих предложениях по поводу ухода за ногтями клиента, а также массаже четвертого позвонка, спокойно и уверенно занимался прической и щетиной на лице Мейсона, попутно рассказывая о сложностях семейной жизни Майры Зильберман в замужестве и сложностях ее взаимоотношений с Айзиком Зильберманом, владельцем продуктовой лавки где‑то в Бронксе.

Как ни странно, Мейсону было приятно слушать о причудах Айзика Зильбермана и тех сложностях, которые он доставляет в совместной жизни дочери Сэма Бумберга. Мейсон чувствовал, как начинает возвращаться к жизни. Все эти рассказы об излишне властных замашках Айзика Зильбермана, его стремлении единолично править в доме, а также его скептическом отношении к окружающим, напоминали Мейсону о его отце.

В другое время и в другой ситуации Мейсон наверняка почувствовал бы, как его тошнит от этих воспоминаний, однако как ни странно, сейчас ему нужно было именно это для того, чтобы вернуться к жизни…

Постепенно, перестав обращать внимание на слегка каркающий с хрипотцой голос парикмахера, Мейсон погрузился в собственные воспоминания. Перед его глазами вставали одна за другой картины еще совсем недавнего прошлого — отец, прикованный к постели тяжелой болезнью, хлопочущая вокруг него стройная молодая женщина в белом халате — Мэри Дюваль–Маккормик, сестра Иден, вынужденная вместо желанного Круза Кастильо делить свое супружеское ложе с Керком, лицо доктора Марка Маккормика, сначала высокомерно снисходительное, потом искаженное гримасой злобы и ненависти, а затем охваченное неподдельным ужасом, и еще многое, многое другое.

События, которые произошли с ним совсем недавно, Мейсон старался не вспоминать — слишком ужасным было все пережитое несколько недель назад. Особенно жгло и мучило душу воспоминание о неисполненном долге. Правда, сейчас у Мейсона было оправдание — он наконец‑то решился. Теперь оставалось только привести себя в порядок, взять кейс и отправиться в Нью–Йорк.

Встретив в лице клиента благодарного слушателя, мистер Бумберг говорил непрерывно примерно на протяжении получаса. Из его рассказа Мейсон при желании мог бы узнать о том, как живет еврейская община Бронкса, какие сложности поджидают семейную пару на седьмом году совместной жизни и много других интересных и полезных вещей. Закончив свое дело, он еще пытался привлечь внимание клиента к своим личным переживаниям, однако Мейсону уже было не до этого.

— Большое вам спасибо, — сказал он, вставая с кресла и пристально глядя на свое чисто выбритое лицо со следами довольно продолжительного знакомства с алкоголем.

Тем не менее, произошедшая с ним перемена была столь разительна, что Мейсон не смог отказать себе в удовольствии оставить на чай доллар сверх прейскуранта. Пересчитав оставшиеся после этого деньги, он пришел к выводу, что этого будет вполне достаточно для оплаты номера в мотеле и автобусного билета до Нью–Йорка, в каком бы месте Соединенных Штатов он сейчас ни находился.

Распрощавшись с радушным мистером Бумбергом, Мейсон вернулся в мотель. Его одолевало страстное желание отметить свое возвращение к нормальной жизни двойной порцией виски, однако, благодаря тому, что мотель был прямо через дорогу, а бар — в нескольких десятках метров, он сдержался от коварного соблазна и вернулся в мотель.

— Я хотел бы рассчитаться, — сказал Мейсон, останавливаясь перед стойкой, за которой сидел хозяин обветшалой гостиницы.

Эта фраза постояльца привела хозяина одновременно в состояние некоторой растерянности и радости. Радости — потому что Мейсон был одним из немногих его постояльцев, который решил расплатиться добровольно, без помощи местного шерифа. А уныние — почти по той же самой причине. Жизнь в этом захолустье, была, очевидно, столь скучной и безрадостной, что любой скандал, пусть даже по самому ничтожному поводу, был отличным развлечением. К тому же, Мейсон высказал явное желание завершить свое пребывание в гостинице, а значит, этот источник небольшого, но надежного в каком‑то смысле дохода иссякал, как обедневшая нефтяная скважина. Кому же это могло понравиться?

После того, как послюнявив палец и поводив им по строкам гостиничной книги, хозяин выяснил, что Мейсон пробыл здесь ровно одиннадцать дней, в кассу мотеля поступило тридцать пять долларов помимо тех двадцати, которые Мейсон заплатил вначале своего пребывания в этом городе. Пять долларов в сутки — такой дешевизной не мог похвастаться ни один город, в котором Мейсону когда‑либо приходилось бывать. Будучи немало удовлетворенным этим фактом, Мейсон поднялся по лестнице на второй этаж в свой номер и там окончательно привел в порядок собственную бухгалтерию. Оказалось, что у него появилась возможность обзавестись новым, вполне приличным костюмом. Но он решил сделать это не здесь, а уже в Нью–Йорке. Еще по своим посещениям этого города в студенческие годы Мейсон знал места, где вполне приличный английский костюм можно было купить за полторы сотни. Такая низкая цена объяснялась… Впрочем, нет сейчас смысла останавливаться на этом. У каждого есть право на собственные секреты.

Когда‑то Мейсон слышал, что у русских есть довольно странный обычай — перед дальней дорогой немного посидеть. Сейчас, когда ему предстояло путешествие в будущее, уготовившее для него неизвестно что, он почувствовал само собой возникшую тягу посидеть перед дорогой. Перед этим он стащил с крышки платяного шкафа блестящий металлический кейс и, еще раз посмотрев на себя в сверкающую полированную поверхность чемоданчика, удовлетворенно улыбнулся.

Если бы не измятый костюм и ничуть не менее измятое лицо, он выглядел бы вполне прилично. Однако немаловажным было уже и то, что ему удалось, наконец, взять себя в руки и заняться делом.