Мейсон молча глядел на женщину.

— Мейсон, ты думаешь, это постыдно — требовать деньги за смерть своего мужа? Ты думаешь — это поступок недостойный меня? А как поступают тысячи других? Как бы поступил сам Ричард, если бы оказался на моем месте? Думаешь, он не требовал бы компенсации за мою смерть? Или если бы получилось наоборот, если бы ты, Мейсон, погиб, а он бы остался жив, думаешь, он бы не боролся за деньги для твоих родственников?

— Моим родственникам ничего не нужно от меня, — заметил Мейсон.

— Но подумай, — настаивала женщина, — если бы у тебя была жена, были дети, то Ричард бы сделал все возможное, он бы вытащил из авиакомпании столько, сколько можно было бы вытащить. Он не оставил бы их в беде.

— Да, я знал Ричарда, — вставил мистер Лоуренс, — он бы боролся до конца, он бы смог добиться даже большей суммы, чем я. Деньги сами идут нам в руки. Ты что, хочешь наказать Саманту?

— Нет, он не хочет наказать меня, покачала головой Саманта, — он хочет наказать Дика за то, что тот погиб.

— Хорошо, — согласился Мейсон, — я скажу все, что нужно, все, чего вы от меня ни потребуете. И если не хотите, я не буду вам говорить правду, ведь никто не желает ее знать, даже Саманта.

— Если я ее узнаю, думаешь, мне станет легче? Думаешь, я не буду думать, что продала жизнь своего мужа за эти деньги? Думаешь, мой сын не будет думать каждый день, на какие средства он живет?

Мейсон неожиданно для всех широко улыбнулся. Мистер Лоуренс и Саманта прямо‑таки оторопели от этой какой‑то безумной улыбки.

Ее безумство было не в злобе, не в презрении, а в ее добродушии. Мейсон словно бы извинялся перед ними, но потом эта улыбка так же внезапно исчезла с его лица, как и появилась.

Он, не сказав ни слова на прощание, резко рванул дверь и побежал по коридору.

Мистер Лоуренс и Саманта переглянулись.

— Что с ним? — спросила женщина.

— Я и сам не понимаю, что с ним происходит. Ведь он опытный юрист, а начинает во время подготовки дела рассуждать о морали, о нравственности. А это, Саманта, не юридические категории. За такие рассуждения никто ничего не заплатит. Ты согласна со мной?

В глазах женщины были слезы. Она молча кивнула головой в знак согласия.

А Мейсон бежал по коридору, не обращая внимания на служащих кампании, снующих из кабинета в кабинет.

Все расступались перед ним, уступая дорогу, бегущему мужчине. Его черный плащ развевался, напоминая крылья раненой птицы.

Мейсон подбежал к лифту и, в последний момент, успел всунуть руку в уже закрывающиеся дверцы. Лифт распахнулся, Мейсон влетел в пустую кабину и нажал кнопку верхнего этажа. Лифт стремительно возносил его, а Мейсон, привалившись спиной к стене, пытался перевести дыхание. Сердце бешено колотилось. Ему казалось, что в тесной кабине мало воздуха, что он задыхается.

Мейсон следил за указателем этажей.

Внезапно лифт замер и двери раздвинулись.

Мейсон вышел на технический этаж небоскреба.

Вокруг тянулись трубы, лениво вращали своими лопастями промышленные вентиляторы.

Мейсон взбежал по гулкой металлической лестнице на крышу здания.

Здесь он вздохнул с облегчением. Холодный ветер трепал его плащ, взъерошивал волосы. А он подставлял лицо этому живительному ветру, ловил его ртом и никак не мог насытиться. Его пересохшие губы двигались, словно бы шептали слова беззвучной молитвы.

Где‑то далеко внизу гудел город, сигналили машины, звенели трамваи, но Мейсон, казалось, уже отделился от этой суеты, от всего мирского.

Он остался один на один с небом и пронзительным ветром.

Мейсон подошел к высокому парапету, положил на него руки и запрыгнул на парапет. Вниз он не смотрел, а подставил лицо ветру, широко раскинув руки.

А ветер трепал его плащ, который лениво, как черное знамя, колыхался над городом.

Казалось, что один внезапный порыв ветра — и Мейсона, как легкую песчинку, сбросит с каменного парапета туда, вниз, где мчатся автомобили и идут ничего не подозревающие о творящемся у них над головами прохожие.

Но сам Мейсон был уверен, что даже если налетит ураганный ветер, то подхватит его, и Мейсон воспарит между домов и улетит туда, в голубизну, где так безудержно сияет слепящий диск золотого солнца.

— Да, я не боюсь, я ничего не боюсь, — прошептал сам себе Мейсон.

«Не боишься? Ты решишься искусить судьбу и прыгнешь вниз? И думаешь, ангелы подхватят тебя?».

Мейсон скосил взгляд.

«А меня не нужно подхватывать, я сам полечу, я бессмертен».

И Мейсон поднял ногу над пропастью, ему доставляло сладостное наслаждение стоять вот так — с одной ногой, занесенной над пустотой, а другой касаясь реальной жизни.

Мейсон громко рассмеялся, он смеялся все громче и громче, пока его смех не превратился в раскатистый хохот, а потом — в крик.

Мейсон кричал, и его голос, отражаясь эхом от высоких зданий, возвращался к нему, плыл над городом. Но никто не слышал его там внизу.

От этого крика Мейсону стало спокойнее, как будто бы вся его безудержная энергия вырвалась наружу. Страх не пришел, нет, но вернулось спокойствие, и Мейсон принялся танцевать на узком каменном парапете.

Он вскидывал руки, выбивал чечетку, а ветер подхватывал его плащ, бросал на лицо, но Мейсона нисколько не беспокоило то, что он не видит собственных ног, не видит края парапета.

Мейсон был абсолютно уверен в своей неуязвимости, он отплясывал на каменном парапете так, как сделал бы это посреди огромной пустой площади, где не на кого натолкнуться, где не за что зацепиться.

Он отплясывал, передвигаясь по периметру здания, перед ним менялся пейзаж, но он не занимал его, он смотрел в лицо солнцу, даже не щуря глаз.

Неизвестно, сколько бы продолжалась эта безумная пляска, если бы ветер не донес до Мейсона чуть слышный голос:

— Мейсон, зачем ты это делаешь?

Мужчина вздрогнул, опустил руки и обернулся. В люке, ведущем на крышу, стояла Саманта. Ее глаза были полны слез и мольбы.

Мейсон виновато потупил взгляд.

— Мейсон, зачем ты это делаешь?

— Я думал, я здесь один, — коротко ответил мужчина и спрыгнул с парапета.

— Я не понимаю тебя, — покачала головой Саманта.

— А ты и не сможешь понять меня. Меня смог бы понять только Ричард, если бы он остался жив.

Саманта посмотрела ему в глаза.

— Думаешь, и он бы стал отплясывать на парапете, зная, что ты погиб?

— Нет, он бы не мог этого делать, но ты не поймешь, почему.

Мейсон отстранил женщину и начал спускаться по лестнице, насвистывая веселую мелодию.

Саманта с удивлением смотрела ему вслед.

Он даже не остановился у двери лифта, а продолжал спускаться по лестнице черного хода.

А Саманта осталась стоять, ожидая прихода лифта, но прождав минут пять, она сообразила, что забыла нажать кнопку.

А Мейсон спускался все быстрее и быстрее. Он прислушивался к гулкому эху своих шагов в каменной шахте лестничного проема. Вначале он шел, потом бежал, хватаясь на повороте за стойки перил, он чувствовал себя подростком, который бежит по лестнице, догоняя ускользающего от него приятеля.

У него даже появилось желание сесть на перила и съехать, но он понимал, что это не прибавит ему скорости. Только в детстве кажется, что когда едешь по перилам, то это быстрее, чем бежать.

Он слышал, как на поворотах его плащ хлещет по стенам, как шершавая штукатурка цепляется за ткань плаща.

А он бежал и бежал, по бесконечной лестнице, в груди бешено колотилось сердце, но усталости Мейсон не чувствовал.

Ему казалось, что в его груди бьется чужое сердце и его не нужно жалеть.

Внезапно лестница кончилась, и Мейсон оказался на заднем дворе. После полутемной лестницы весь мир показался ему бесцветным, выбеленным солнцем. Существовали не предметы, а лишь их контуры, очертания, пятна, лишенные полутонов.

Мейсон остановился, оглянулся. Ему показалось, что он впервые видит этот мир, впервые видит солнце, дома, автомобили.