— А теперь обступаем, — скомандовала Мария, отпустила руки девочек и, вытянув вперед ладони, приблизилась к психиатру. То же самое сделали все танцующие.

Возле лица психиатра замелькали розовые ладошки с растопыренными пальчиками. Ему показалось, что их сотни. Он испуганно оглянулся, но лес ладоней обступал его со всех сторон.

— Сильнее, сильнее! Вы же торнадо! — выкрикивала Мария Робертсон, перекрывая музыку.

Девочки, прогнувшись, отступили и вновь волной подкатили к психиатру. Их пальцы извивались, трепетали возле его лица.

«Боже, я сейчас потеряю сознание от этого беспрерывного мелькания и кружения», — подумал Питер.

Он опустил руки и прикрыл ими лицо, а музыка продолжала греметь в его ушах. Он слышал распоряжение Марии Робертсон, слышал легкие шаги девочек, ощущал тепло их ладоней.

— Вы — ветер! Кружитесь, кружитесь!

И шум, и шуршание вокруг психиатра усилились.

— Вы же — дерево, — обратилась к нему Мария, — поднимите ветви!

Питер лихорадочно вздернул вверх руки и принялся ими махать из стороны в сторону, наклоняясь за руками и телом. Игра захватила его, он перестал стесняться, почувствовал себя раскованным, хотя и видел, как улыбаются девочки, глядя на его неуклюжие движения.

А Мария подбадривающе кивнула ему. И все началось снова.

Девочки кружились, ветер проносился по залу от их бега, а психиатр уже вполне сносно изображал из себя дерево.

Наконец, музыка стихла и раздались аплодисменты родителей. Захлопали и дети, а Питер Равински раскланялся на все четыре стороны.

— У вас неплохо получается, — подошла к нему Мария.

— Я старался, — ответил психиатр.

— Как жаль, что вы не сможете принять участие в нашем концерте.

— А почему бы и нет? — Питер задумался.

— Вы по возрасту не подходите. Роль дерева у нас должен изображать двенадцатилетний Эрик, но сегодня он, к сожалению, подвернул ногу. И вот вам пришлось его заменять.

— Жаль, я бы с удовольствием выступил.

Питеру Равински пришлось пережить еще один ураган, пока наконец Мария Робертсон не закончила урок хореографии.

Девочки отправились переодеваться, танцевальный зал понемногу опустел.

Мария набросила на плечи толстый свитер и завязала рукава на груди.

— Мы будем говорить здесь? — спросил психиатр.

— Нет, лучше выйдем во двор. Сюда могут войти и помешать разговору.

— Тогда ведите меня.

Мария Робертсон и Питер Равински проследовали в небольшой внутренний дворик школы. Здесь было очень тихо и солнечно.

Они уселись на ступеньки крыльца черного хода, и Мария посмотрела на психиатра.

— Вас, наверное, интересуют мои отношения с мистером Кэпвеллом? — улыбнулась она. — Иначе бы вы не пришли ко мне. Ведь я же, слава Богу, не попадала в авиакатастрофу.

— Конечно, — согласился психиатр. — Вы давно знаете мистера Кэпвелла?

— Знаю‑то я его давно, но мы очень долго не виделись и наша последняя встреча произошла совсем недавно.

— А почему он приехал именно к вам, миссис Робертсон? Ведь у него есть родственники. Кто‑то же беспокоился о его судьбе? А он почему‑то с места катастрофы отправился к вам.

— Не знаю, — пожала плечами Мария.

— А как он сам объясняет свое появление?

— Ничем не объяснял, просто появился в моем доме, как из небытия.

— Вы были удивлены.

— Конечно, но удивление прошло быстро, мистер Равински. Я вновь почувствовала себя его доброй знакомой, хотя мы не виделись очень много лет.

— Понятно, — кивнул психиатр, — он, наверное, попытался вернуться в прошлое, где был счастлив.

— Возможно, — задумалась Мария.

— Извините за нескромный вопрос, но вы были с ним когда‑то счастливы?

— Не знаю, если можно назвать детское увлечение счастьем, то да.

— Вас связывает только дружба?

Мария задумчиво посмотрела на раскачивающийся флагшток над крышей школы.

— Возможно, мне и хотелось бы, чтобы нас связывало что‑то большее, чем дружба, но…, — Мария не договорила.

— Хорошо, я понял вас, миссис Робертсон, — пришел на помощь психиатр.

— Неужели вы думаете, доктор, что он решил вернуться в детство? — забеспокоилась Мария.

— Бывает и такое. Но, по–моему, мистер Кэпвелл вполне отдает себе отчет, в каком времени живет. Он делится с вами своими мыслями? — задал свой очередной вопрос психиатр. — Вы знаете, о чем он думает?

— Да, он помногу и подолгу говорит со мной, с моим сыном. Но что у него на душе, я еще не могу понять. Разговоры эти какие‑то странные. У меня такое ощущение, что он уходит от главного ответа, — вздохнула Мария.

— А вы могли бы выразить его состояние каким‑то одним словом? Дать ему более точное определение. Попытайтесь сделать это, миссис Робертсон, это очень важно.

— А почему бы вам, мистер Равински, самому не спросить его об этом?

Мистер Равински улыбнулся.

— Я пытался несколько раз сделать это, но происходит что‑то странное.

— Что же? — удивилась женщина.

— В первый раз, когда мы с ним летели в самолете, мне казалось, все пойдет хорошо. Мистер Кэпвелл болтал со мной обо всякой чепухе, а я и не подгонял события, потому что рассчитывал на серьезный разговор в Нью–Йорке.

— И что же? Он ушел от разговора? — спросила Мария.

— Он ушел вообще. Представьте, сел в машину и уехал из аэропорта. А я, как дурак, остался стоять на тротуаре и не имел ни малейшего представления, где его найти.

— Это странно и не похоже на него, — задумалась Мария. — Мейсон обычно тактичен в обхождении с людьми.

— Я и не говорю, что нетактичен. По–моему, он просто забыл обо мне. Его захватили какие‑то проблемы, и ему не было никакого дела до того, что меня интересует.

— Но вы пытались заговорить с ним еще? Психиатр улыбнулся.

— Да, мы встретились в доме Марты Синклер. Эта женщина тоже пережившая авиакатастрофу и потерявшая там ребенка. Она не хотела жить, я пытался разговаривать с ней. Она не отвечала и просила лишь об одном, дать ей спокойно умереть. Но появился мистер Кэпвелл.

— И что же произошло?

— Произошло чудо, — просто ответил психиатр, — он поговорил немного с женщиной, которая несколько дней до этого не поднималась с постели, та встала, и они поехали в храм.

— Даже так? — удивилась Мария.

— И это не все. После этого они поехали кататься по городку, и Марта вернулась домой другим человеком. Я выбежал на крыльцо, чтобы поговорить с ним. Но он вновь сел в машину и уехал. Вы не знаете, миссис Робертсон, где я могу его сейчас найти?

Мария пожала плечами.

— Он звонил мне, говорил, что скоро приедет, но ничего конкретного не обещал. Это «вскоре» может быть и день, и два, а может, он и сейчас уже в моем доме.

— А чем он занимается у вас?

— Чаще он очень подолгу разговаривает с моим сыном.

— О чем? — спросил психиатр.

— О разном. О детских играх, мистер Кэпвелл рассказывает о себе, а мой ребенок внимательно его слушает.

— Как вы думаете, эти разговоры идут на пользу вашему ребенку? — поинтересовался психиатр.

— Да, конечно, — глаза Марии просияли, — мальчик стал совсем другим — более взрослым, более серьезным. Причем это произошло так быстро, что я даже удивилась. Я не ожидала подобного эффекта от обыкновенных разговоров, на первый взгляд, даже бессмысленных.

— Нет, скорее всего, в этих разговорах есть смысл. Мальчик почувствовал это. Ведь вообще‑то, психиатрия и сводится к разговорам.

— Не знаю, удобно ли об этом говорить, — сказала Мария Робертсон, — но у меня такое чувство, что мой сын потянулся к мистеру Кэпвеллу просто как к взрослому мужчине, как к отцу. Ведь мой муж оставил нас, когда мальчик был еще совсем маленьким.

— Это вполне может быть, — кивнул психиатр.

— А можно, мистер Равински, я задам вам несколько вопросов?

— Конечно, я для того сюда и пришел, чтобы поговорить.

— Вы не подскажете, кто она такая эта Марта Синклер? Мистер Кэпвелл говорил мне о ней, но как‑то сбивчиво. А у меня такое чувство, что судьба этой женщины небезразлична ему. Он словно бы чувствует себя обязанным перед ней, может быть даже в чем‑то виновным.