Он неопределенно мотнул головой. Сантана схватила его за руку.

— Круз, тебе плохо?

— Нет, сейчас пройдет.

Брэндон прижался к ноге мужчины и мелко вздрагивал. Из кабинета выглянул доктор Макруй.

Круз собрал всю свою волю в кулак и шум в голове исчез, мир стал строен и реален.

«Нельзя давать волю чувствам, — подумал Круз, в конце концов плохо не мне, не Сантане, плохо Брэндону».

Он повернулся к доктору Макрую и спокойно сказал:

— Все хорошо, спасибо, не стоит волнений.

Доктор пожал плечами и проводил взглядом удаляющуюся семью. Он бы с удовольствием утешил их, сказал бы что‑нибудь хорошее, но он прекрасно понимал, что ничем не может помочь Брэндону. В его практике пока не бывало таких случаев, и он сам не понимал причин болезни мальчика.

«Может, все и обойдется, — подумал он, — в центре ребенка в Лос–Анджелесе работают отличные специалисты. Они помогли многим больным. Дай бог, чтобы и у этой семьи все сложилось хорошо».

Доктор Макруй прикрыл дверь и сел за свой стол. Но мысли путались у него в голове. Он впервые чувствовал себя таким беспомощным, ему было тяжело. Он вспомнил сотни детей, прошедших через его руки, вспомнил тех, кому он сумел помочь и тех, перед недугами которых оказался бессилен. Он не удержался и подошел к окну.

Он видел, как Круз, Сантана и Брэндон усаживаются в машину, как автомобиль медленно отъезжает от здания клиники. Он следил за машиной до тех пор, пока она не смешалась с потоком других автомобилей.

«Вот так всегда, смотришь на людей, они кажутся беззаботными, даже не беззаботными, а какими‑то одинаковыми, — подумал доктор Макруй, — а когда узнаешь их поближе, коснешься их проблем, то начинаешь переживать за них. А медик не та профессия, когда чужие болезни нужно брать близко к сердцу. Это всего лишь материал, с которым ты должен работать и никогда нельзя давать волю чувствам, иначе ты перестанешь быть профессионалом. Ты должен думать не о конкретном ребенке, а о всех детях вместе. Ведь перед тобой только один из несчастных и на его опыте ты сможешь помочь другим. Конечно, хочется вылечить именно этого, но не всегда удается достичь желаемого результата».

Доктор Макруй вернулся к письменному столу. Он перекладывал бумаги с места на место, заглядывал в истории болезней, вспоминал удачи и неудачи. Наконец, его рука потянулась к телефонному аппарату. Он несколько раз снимал трубку и клал ее на рычаги. Но потом решился и набрал номер своего знакомого нейрохирурга, работавшего в центре ребенка в Лос–Анджелесе.

Ему ответили сразу же. В трубке раздался веселый голос доктора Денисона. Скорее всего, он только что болтал о чем‑то веселом и, смеясь, поднял трубку.

— Доктор Денисон вас слушает.

— Привет, Роберт, — сказал доктор Макруй. Доктор Денисон сразу же узнал его по голосу.

— А, Майкл, наконец‑то ты объявился, что‑то давненько ты не звонил мне. Если хочешь провести вместе уикенд, извини, у меня срочная операция. Разве что через неделю.

— Нет, я звоню тебе не по этому поводу, — доктор Макруй тяжело вздохнул, — ко мне приходила супружеская пара с ребенком…

— И ты, конечно, направил их ко мне?

— Да, прошу тебя, Роберт, отнесись к ним со всем вниманием, мне очень важно знать твое мнение. Это один из тех немногих случаев, когда я не смог поставить точный диагноз.

Доктор Денисон рассмеялся.

— Нет, это впервые в моей практике. Мальчик мгновенно перестал слышать, а ухо у него в полном порядке. Энцефалограмма мозга тоже нормальная. Может быть, это расстройство слухового нерва, но по–моему, что‑то другое.

— Хорошо, я учту твое мнение, когда они придут ко мне на прием и обязательно поставлю точный диагноз, чтобы не страдало твое самолюбие.

— Не об этом речь, Роберт, я просто видел, как они любят мальчика. Такое встречается нечасто.

— Это потому, Майкл, что у тебя нет своих детей и ты слишком сентиментален. Врачу нельзя отдаваться эмоциям, — посоветовал Роберт Денисон.

— Роберт, меня волнует другое. Неприятности и нервные расстройства обрушились на их мальчика как‑то слишком внезапно. Мать уверяла меня, что он изменился до неузнаваемости практически за одну неделю.

— Майкл, ты же сам прекрасно знаешь, что в жизни бывают полосы неудач, полосы раздражений и счастья. Может, с их ребенком сейчас происходит тоже самое и они даже не успеют доехать до меня, как его болезнь пройдет сама собой.

— О чем ты говоришь, Роберт?

— Да, у меня был такой случай. Мальчик перестал слышать, но потом оказалось, что решил досадить матери и прикинулся глухим, — Роберт мелко засмеялся, — а бедная мать целую неделю водила его по докторам, истратила уйму денег. Ты не попробовал одновременно записывать энцефалограмму и проверять слух?

Доктор Макруй растерялся.

— Честно говоря, нет. Но я даже не подумал, что такое возможно.

— А вот и зря — всякое бывает в жизни. Так что, может, мы с тобой еще посмеемся над этим случаем вместе с его родителями.

— Может, и в самом деле, Роберт, я слишком легковерен, но у меня есть внутреннее чувство, я всегда чувствую чужое несчастье, оно становится моим.

— Поэтому, Майкл, ты и выглядишь старше меня. У тебя уже половина волос выпала, а оставшиеся поседели, — Роберт вновь засмеялся.

— Ну что ж, надеюсь, что ты окажешься прав. Лучше иметь сына лгуна, чем сына глухого. Хотя подожди, Роберт, я вспомнил еще одно. Мать мальчика говорила, что он провел лето в детском лагере, а там было много детей из других стран. И она боится, что ее сын мог подцепить какую‑нибудь неизвестную болезнь. Скажи, к вам в центр не обращались с новыми неизвестными болезнями?

— Майкл, я их приму, выслушаю, а потом все в точности передам тебе, так что не мучай себя сомнениями. Я думаю, они уже собираются ко мне в Лос–Анджелес. Так что до встречи. Как‑нибудь мы с тобой посидим за бутылкой хорошего вина и обсудим все наши проблемы, а сейчас, извини, у меня начинается прием.

— До встречи, Роберт, — доктор Макруй повесил трубку.

Его руки потянулись к ящику письменного стола за сигаретами. Полгода он пытался бросить курить или, в крайнем случае, ограничиться одной сигаретой в день. Одну он уже выкурил с утра, отправляясь на работу, а теперь ему вновь ужасно захотелось курить.

Сантана настояла, чтобы они поехали в Лос–Анджелес на автобусе.

Круз, который не привык, чтобы его возили, чувствовал себя очень неуютно в большом салоне. Он сидел вместе с Брэндоном и смотрел в окно. Мальчика укачало, и он спал, положив голову ему на колени, изредка вздрагивая.

Круз следил за пейзажем, проплывающим за окном. Вот дорога вышла на самое побережье, и автобус летел вдоль кромки пляжа. Круз смотрел на людей и удивлялся, как он раньше мог не замечать чужого счастья.

Только он один, казалось, во всем мире был несчастен. Другие смеялись, могли радоваться, а он даже не мог выдавить из себя улыбку, так плохо у него было на душе. Круз попытался улыбнуться через силу, но не смог. Его лицо словно бы окаменело и Круз не мог заставить себя изменить горестное выражение, застывшее на его губах.

Сантана, сидевшая через проход от них, понимала, что творится на душе у мужа. Но и самой ей было не слаще. Она перегнулась через поручень и погладила сына по плечу. Тот, словно почувствовав, что мать заботится о нем, перестал вздрагивать и уткнулся носом в руки Круза.

Тот ощутил его горячее дыхание и от этого ему стало еще хуже.

Любовь и нежность к сыну Сантаны поднялись из глубин сознания Круза Кастильо. Никогда раньше он не подумал бы даже, что способен на такое глубокое чувство.

В Лос–Анджелесе в центре ребенка лишь только Круз и Сантана объяснили, в чем дело, их сразу же направили к доктору Денисону. Он уже поджидал их.

Выслушав мать и уточнив некоторые детали, он подошел к Брэндону, присел возле него на корточки так, чтобы их лица оказались на одном уровне. Ребенок внимательно смотрел на лицо врача, ожидая от него помощи.

— Дружок, — обратился доктор Денисон к Брэндону.