Она не была совершенно чёрной. Клубилась, будто живая, перетекала из одной формы в другую, переливалась металлическими отблесками синевы. А в разрывах являла картины прошлого, то одни, то другие, мутные и неясные. И лишь одна из них задержалась, выросла и в мгновение ока поглотила меня.

Холодно. Стены высокие — не дотянуться до подоконника, чтобы выглянуть на улицу, мне всегда приходится сперва забираться на кресло. Всё тело дрожит, несмотря на шерстяную накидку, пальцы на ногах поджались, как птичьи когти. Я кутаюсь с головой, край накидки закрывает почти всю комнату. Смотрю на длинный светлый локон, свисающий с кровати почти до пола — на фоне серой простыни он кажется лучиком солнца.

Мне тоже нужно вернуться в постель, у мамы под боком было гораздо теплее. Она смотрит на меня, но не зовёт. Бледные губы покрыты сухой коркой, её так и хочется сковырнуть. Мама улыбается почти как раньше, берёт протянутую кружку с водой. Но пить не может, потому что опять захлёбывается кашлем, от которого мне так страшно, что хочется убежать. Я не могу оторвать взгляда от её лица. Теперь губы яркие, неправдоподобно красные от крови, вскипающей пузырями.

— Не смотри, моё сердечко, — говорит она осипшим голосом. Вытирает рот и глядит на руку долго-долго. У неё голубые глаза, как небо весной. И кожа такая бледная, что кажется покрытой мелом. — Всё пройдёт.

Я знаю, что творится что-то неправильное, но не понимаю, что именно. А пуще того не знаю, как помочь. Игрушки, две куколки с круглыми глазами, что я усадила маме возле подушки, не смогли отогнать от неё болезнь.

С каждым днём она спит всё хуже. И я вместе с ней, потому что дрожу от страха, слушая хриплый кашель. У неё что-то клокочет и булькает в груди, и этот звук наводит на меня оцепенение. Если засну — случится что-то страшное. Я не сплю вот уже третью ночь. Щипаю себя до синяков, набираю воды в рот и всё слушаю-слушаю-слушаю. Веки слипаются. Если закрою глаза хоть на секундочку — всё пропало. Поэтому я таращусь в зыбкую темноту, в которой притаились чудовища. Их силуэты толпятся вокруг незримой черты.

Засну — и все они ринутся к нам, разорвут на кусочки, запустят склизкие щупальца в волосы. Я должна быть как Трина-из-Брина, как ведьмочка Мэлли, как смелая принцесса Одельгра, которым нипочём такое испытание.

Но на четвёртый день сон набрасывается исподтишка и утаскивает меня в свои сети. Я борюсь с ним так отчаянно, что слышу сквозь сон, как мама кричит на кого-то: «Клянись! Посмотри мне в глаза и поклянись, что позаботишься о ней!»

Но когда просыпаюсь (почему я на кресле?), лупаю тяжёлыми после сна веками, её рядом нет. Мужчина с лисьими глазами, что часто приходил к нам раньше, заявляется снова. Он снуёт по комнате, роется в узелках, заглядывает в пустой сундук. Я не люблю его. Тихонько сползаю на пол и прячусь между стеной и шкафчиком, но он вытаскивает меня оттуда.

— Идём-ка, — говорит он с улыбкой, которой я совсем не верю, — твои новые куклы совсем тебя заждались.

Я не хочу новых кукол, но старых нигде нет. Постель накрыта светлым полотном, а под ним кто-то прячется. И пока меня тащат на улицу, я всё оборачиваюсь, жду, когда мама выскочит из укрытия и засмеётся, как делала раньше.

Но её всё нет и нет. Уже и ледяной дождь каплет за шиворот, и дверь скрылась из виду за чужим забором. Она там, думаю я. Она не могла никуда уйти без меня. А если ушла, то не сможет меня найти, когда вернётся! Я задыхаюсь от плача, рвусь из рук, бьюсь, как пойманная рыбка — мужчина с лисьими глазами злится и дёргает сильнее. Я ему не нравлюсь, никогда не нравилась. Он держит меня одной рукой, потому что в другой шкатулка с мамиными блестяшками.

Тьма снова клубится. Новый разрыв тёмных туч.

Женщина в чёрной одежде сидит за столом в тусклом свете, ковыряется в деревянной миске. Она поворачивает голову на скрип двери и вскакивает, стул падает на пол.

— Живой?.. — выдыхает она, тянет руки ко рту. И тут круглые глаза обращаются на меня.

От её взгляда душа уходит в печёнки. Чёрная, как ворона, с растрёпанным гнездом волос и родинкой у длинного носа, она кажется мне настоящей ведьмой. Радость в её лице меркнет так же быстро, как солнце падает за гребень Синих гор.

— Где моя мама? — спрашиваю я, чтобы никто не забыл о главном. Но они не спешат отвечать, занятые яростной перепалкой.

Какое-то время мы живём втроём. Я считаю дни, чтобы рассказать маме, когда она придёт забрать меня, как долго ждала. А потом, когда мужчина с лисьими глазами уходит среди дня после громкой ссоры и больше не возвращается, перестаю.

Потому что Аменда рассказывает мне, что к чему. Без обиняков, как у деревенских и принято.

— Теперь я тебе заместо мамки, — говорит она хмуро, когда я перестала размазывать слёзы. — Свалил этот чёрт, да и хрен с ним, только харчи мои жрал. Надоело мне в этой поганой дыре торчать: если не град, так снег, а не снег, так дождь. И хозяин дерёт в три шкуры за эту хибару, а сам даже крышу всё никак не починит. Так что соберём манатки, да двинемся на восход. Там городов много, житьё, говорят, привольное.

Я и половины не понимаю из того, что она говорит. Только чувствую, что жизнь моя повернула и назад уже не вернётся. Никто больше не будет играть со мной в прятки и хлопки, никто больше не расскажет все сказки, какие только есть в мире. Никто не обнимет и не шепнёт на ушко, что всё будет хорошо.

А я бы всё равно не поверила. Потому что хорошо уже ничего не будет.

Серое марево затмевает пустой очаг, помятый котелок с жидкой похлёбкой, сгорбленную спину Аменды, соломенную плетёнку, заменившую кукол. Всё это тонет в густом мраке, угольные спирали подхватывают лёгкое тело и выносят на свет.

Глаза режет, я щурюсь, смаргиваю невольные слёзы. Голубые обои, обивка в полоску. Лорд Морнайт сжимает мою ладонь и с беспокойством заглядывает в лицо.

— Как долго это длилось? — спросила я, пытаясь усмирить чехарду в голове. В груди тяжело, будто камень положили сверху, приходится несколько раз глубоко вдохнуть, чтобы избавиться от давящего чувства.

— Пару минут, не более.

На моё изумление ответил не он, а генерал, что пристально наблюдал из кресла:

— Кольцо даёт нам гораздо больше времени.

— Как вы? — Мужские пальцы едва заметно погладили мои. — Выглядите бледной.

— Уймитесь, Морнайт, — проворчал дед, — это всего лишь воспоминания. Если барышня хоть вполовину так же крепка, как мать, ничего ей не сделается.

Хотя соглашаться с этим человеком мне не хотелось ни в чём и никогда, он оказался на удивление прав. Прошлое было полно горестей и печалей, но теперь я доподлинно знала главное.

— Мама не бросала меня. И даже в последние свои часы нашла силы позаботиться о будущем дочери. — Я немного помолчала и со вздохом признала: — Но тот садовник и впрямь оказался проходимцем, в этом вы были правы.

— А женщина с родинкой? — спросил лорд Морнайт. — Кто она?

— Жена того садовника, я полагаю. Он спихнул меня на неё, когда мама заболела и умерла, а вскоре сбежал со всеми деньгами и ценностями, что от неё остались.

— Значит, всё-таки умерла, — проронил генерал.

Это был единственный проблеск печали о ней, что довелось мне увидеть.

Глава рода де Блас не любил попусту тратить время, а уж слезу вышибить из него труднее, чем выжать воду из самого крепкого камня среди пустыни. Он смерил недовольным взглядом наши всё ещё сомкнутые руки и процедил:

— Я буду наблюдать за вами, пока официальное принятие в род не вступит в силу.

— Мне не хочется повторять это в сотый раз, но придётся. Я останусь в Академии.

— Что ж, — проскрипел дед совсем уж неприятным голосом, — тогда я буду наблюдать и после. Приём по случаю обретения фамилии пройдёт здесь. Надеюсь, хотя бы по этому поводу вы не устроите спор. А теперь вынужден откланяться, у меня масса дел. Если желаете, Майлз покажет вам поместье, — быстрый кивок, который с трудом можно принять за поклон.

Кольцо снова перекочевало на шею, и генерал де Блас покинул комнату.