— Ох, госпожа, — отмахнулся лавочник, — чего люди только не болтают, когда языками почесать охота. Это они от неразумия своего, не тревожьтесь попусту.

И снова разулыбался, ну прямо болванчик — из тех, что на витринах со всякой фарфоровой ерундой выставляют.

Лёгкая грусть набежала тенью от облака и прошла. Теперь я могу свободно говорить с теми, у кого титулы в одну строку не умещаются. А вот простой люд и двух слов правды не скажет: чужая для них. Вот и горничные наши, что Лия, что Розалия, хоть и добры со мной, а всё одно чувствуешь — не как с ровней. Промеж собой они и посмеяться могут, а с господами всё больше серьёзные, деловитые.

Может, так оно испокон веков и заведено. Но я всё равно скучаю по болтовне вот с такими лавочниками, тётушками на кухне, девчонками из господских домов, что прибегали за свежими булками. Теперь в лицо они мне поулыбаются, а за спиной кости перемоют, как мы всегда и делали с дамочками в шелковых перчатках.

— Не нравится? — сник продавец. — Давайте ещё одни, чудесный образчик…

— Нет-нет, нравится. Очень красивые, заверните мне их и вот те с бисерными кистями.

— Сей момент, — мужчина схватил карандаш со стойки, — куда доставить?

— Академия, коттедж «Терракотовые холмы».

У карандаша с треском сломался грифель.

До того мне душу разбередило, что после лавки решила заглянуть в «Золотого кабана», навестить старых знакомых. Да как это частенько бывает, когда ищёшь чего-то — оно тебя само и находит.

— Дарьянка, ты что ль? Не признала сразу! — Голосище у Ширы такой, что на одной стороне улицы пошепчет — на другом услышат. Она перехватила корзину поудобнее и подошла, разглядывая меня с головы до ног. Хохотнула удивлённо: — Ох, ну разоделась, разоделась-то, прямо благородная госпожа. Мужика никак нашла, а?

Тычок могучего локтя едва не отправил меня на мостовую.

— Рада тебя видеть, — засмеялась я. Раньше мы с Широй вечно цапались, но сейчас старые обиды быльём поросли. Какая разница, кого в том году вне очереди заставили горшки отскребать, а кто забыл лука купить? Я уж и не вспомню, чего мы с ней не поделили в последний раз. — Как там наши все, как Нитка? Всё в певицы заделаться мечтает?

Яркая улыбка Ширы слезла, как обожжённая шкурка.

— Да всё уже, ни о чём не мечтает. Померла наша певунья. Сегодня как раз десятины, ты заходи вечерком, если дел нет.

— Как померла?..

Я остановилась, не в состоянии осознать. Нита делила со мной комнату, драила полы в зале, а уж сколько картошек мы с ней начистили! И всегда с песней, даже во сне что-то мурлыкала непонятное. Молоденькая совсем, семнадцати не исполнилось, любимица для всех, даже для склочной Ширы. А теперь её нет — и понять это невозможно.

— Да вот так. — Ширин нос набряк и покраснел, она громко шмыгнула. — Ты ж знаешь, она вечно под окна театров этих бегала, слушала, чего поют. Вот одной ночью и добегалась. Наверное, в темноте по камням переходила или с моста навернулась, уж не знаю… Дура-девка, вот жить бы, да жить! Дались ей эти песнопения! У нас песен хороших мало, что ли? Ы-ы-ы-хы-хы-хы…

Пока Шира рыдала у меня на плече, я всё стояла столбом и вспоминала тётку из лавки. «Такую же молодуху выловили», — сказала она. Как раз декаду назад.

Горло сдавило. Я трудно сглотнула, загнала обратно набежавшие слёзы.

— Говорят, у вас тут вообще люди чаще помирать стали?..

ߜߡߜ

На десятины я не пошла. Нитку это уже не вернёт, а дело у меня было поважнее, чем битый час умываться слезами. Только спустилась в могильную рощу, постояла у тонкого саженца. Пройдёт двадцать лет, зашумит ветер в дубовой кроне — навеет случайному путнику нужное слово. А там строка за строкой, да и сложится новая песня.

Мне хотелось так думать, потому что уж очень страшно осознавать: сгинет человек, а ничего вокруг не изменится. Словно и не было.

Я походила по мастерским, вроде бы прицениваясь, потолкалась у рядов с тканями и посудой, зашла в две харчевни поплоше и таверну у рыночной площади. Оттуда — в порт, где как раз отчалил корабль в Дарм-Деш и временно наступило столь редкое здесь ленивое затишье. И всюду спрашивала, а ещё больше — слушала.

Выходило, что всё началось ещё зимой.

Сперва мальчишка-беспризорник. Один из тех, что целыми днями околачиваются в порту в поисках грошового заработка или какой поживы, а по вечерам сбиваются в стайки и нервируют прохожих. Его изодранное о камни тело вынесло волной на берег гавани — и никто не нашёл в этом факте чего-то подозрительного. «Вечно лезут, куда не надо, — сказал мне матрос с рыжими от табака усами, — чего удивляться». А вот портовые мальчишки с удивительным единодушием держались подальше от той части бухты и даже за монетку не согласились сбегать по моему делу.

Потом была девушка-белошвейка, «умом скорбела, но руки золотые». Её нашли в Серых аллеях, что очень удивляло её товарку: «Да нечего ей там делать было, как только занесло-то? Туда зимой никто и носа не суёт, ветер жуткий».

Ещё одна — из весёлого дома. Двое шестилеток, родители которых и подняли город на уши. Потом Нитка, что до одури боялась воды и ни за что бы не полезла прыгать по скользким камням в темноте. И, наконец, мальчик девяти лет — всего несколько дней назад.

Либо дети, либо девушки малого роста и очень хрупкого сложения. Мужчины за это время тоже успели на тот свет отправиться в не меньшем количестве, да только там всё как день ясно: кто в поножовщине схлопотал, кого в переулке ради кошелька камнем тюкнули. А вот так, чтобы без свидетелей, без причины, да в странном месте — только слабых, кто не мог дать отпор.

И чего вам так охота изводить друг друга?

— Да кто бы знал, дружище Пак…

Одна из кумушек на рынке поведала, что забрали какого-то мясника с улицы Каштанов, и всё гадала, вздёрнут его на площади или по-тихому запрут в тюремном подвале.

Но последнего мальчика и Ниту нашли много позже. Мясник к тому времени уже забыл, как небо выглядит без решётки.

До самой ночи я бродила по городу, впитывая слухи и сплетни, в которых правды и вранья было намешано поровну. Одни боялись, другие в открытую посмеивались над ними, третьи — и их большинство, — беспокоились о том, что уловы нынче оскудели, и цены на зерно неуклонно растут, а не о каких-то душегубах.

Вечер медленно спустился на город, а там и ночь зажгла белые звёзды. Огонёк на вершине нашей башни казался одной из них, пока я шла по широкой улице.

«Сидят там за своим забором и в ус не дуют», — сказала тётка. Слова эти жгли меня почище любого пламени, потому что были верны. Ни разу не слышала, чтобы кто-то в Академии говорил об этом.

Разве что… Я остановилась, как вкопанная. Вокруг фонарного люмина вилась мошкара, ветер нёс душные запахи города в сторону моря, а в голове моей проступало воспоминание. Лорд Морнайт спрашивал, не выходим ли мы в город по вечерам.

Я рассеянно сорвала листок с одного из кустов, которые так разрослись, что поглотили часть фонарей. Бездумно прикусила — и выплюнула от горечи. В голове всё смешалось за давностью времени, я уже и не могла припомнить, запретил он ходить мне одной в город до падения с моста или после…

Он что-то знал, это точно.

В нескольких ярдах впереди скрипнули ворота Академии и почти бесшумно открылись. Не желая попадаться на глаза, я схоронилась за кустом. Мимо прошагал здоровенный детина, напевая под нос — кажется, тот приятель Ди Клоффермортона, что уговаривал его представить. За милю видать, что намылился в весёлый дом.

Ворота ещё не успели закрыться, как в них прошмыгнула ещё одна фигура, натягивая капюшон на голову. Невысокий рост, дёрганная походка, шаг почти переходит в бег. Лицо утонуло в глубокой тени, но я сразу почувствовала, что уже видела его раньше. Человек крысой промчался мимо, свет люмина мазнул под капюшоном — и я совсем не удивилась, узнав в этом полуночнике Дея Киннипера.

Охотничий азарт вспыхнул ярче пламени. При мне амулет и элементаль, никакие душегубы не страшны, как и схватка с потерявшим свой дар магом.