— Великого противостояния? — Волков бережно принял лодку из рук профессора. — Что это?

— Видимо, никто никогда не узнает, что под этим подразумевалось, — сказал Матвеев.

— Необычный текст, — задумчиво проговорил Андрей. — «Обретет жизнь земную». Странно. Почему не о жизни загробной? И вообще, эта гробница необычная. Ложный склеп. Видимо, гробницу особо старались сохранить в неприкосновенности. А на второй лодке тоже есть надпись? Матвеев осторожно снял с подставки вторую серебряную модель.

— Да, есть. — Уложив фонарь на спинку трона, он подставил лодку под луч света. — Но…

— Что там, Дмитрий Сергеевич?

— Не могу поверить… Без сомнения, это клинопись, но мне не известен ни один знак. Что-то абсолютно новое! Волков склонился над лодкой.

— Да, профессор, — подтвердил он. — Нечто небывалое. Какой-то язык, древнее шумерского? Или своеобразный шифр? Смотрите, а это… Вот, здесь. Маленький рисунок, похожий как будто на птицу, но из-под нее вырывается столб пламени. Если бы рисунок был сделан в наше время, я бы решил, что тут изображен самолет или космический челнок… А вдруг в тексте содержатся сведения о палеоконтактах? Дмитрий Сергеевич, мы обязаны увезти эту лодку в Москву.

— После подробного обследования гробницы мы получим детальные фотоснимки, и тогда… Волков не дослушал профессора.

— Да нет, мы скроем эту находку и увезем с собой!

— Что?! — поразился Матвеев. — Ты хочешь скрыть археологическую находку… Украсть?!

— Нет, не украсть. Как вы могли подумать? Увезти в Москву. Там я сумею расшифровать текст, и вот тогда эта лодка явится миру в блеске славы российской науки! Если вы готовы уступить приоритет, то я не готов и не уступлю.

Профессор покачал седой головой.

— И все же это авантюра.

— Не авантюра! — горячился Волков. — Именно русские ученые должны открыть новую страницу в книге о шумерах!

— В книге? Гм… — Дмитрий Сергеевич иронично процитировал: «Кто в эту книгу заглянуть дерзнет, того Крылатый Ужас унесет».

— Что?

— Ничего… Просто цитата.

Волков снова посмотрел на серебряную лодку.

— «Проклятую книгу» я читал… Честертон, кажется? «Крылатый Ужас» — это вам птица напомнила? Ужасной она не выглядит, и все же что-то в ней такое есть…

Да, что-то в ней несомненно было, странное, пугающее. Через тысячелетия мрака она снова предстала перед глазами людей. И в ее молчании таилось предостережение, таилась память о тех, кто обещал вернуться… О тех, кто умеет ждать.

Борис остался на сцене один; это был его сольный номер. Пожалуй, едва ли стоило называть сценой маленькую эстраду ресторана «Эллингтон»… И все же обычно ее называли так, ведь «Эллингтон» был скорее джаз-клубом, куда люди приходят послушать хорошую музыку, чем собственно рестораном.

Другие музыканты-участники «Эллингтон-комбо» удалились в небольшую комнату за эстрадой. Борис сидел за роялем, внешне как будто расслабившись, на самом деле настраиваясь на мир Джорджа Гершвина, в который ему предстояло погрузиться.

Огни постепенно гасли. Вскоре лишь один луч прожектора выхватывал сверху из полумрака клавиатуру и сосредоточенное лицо пианиста. В зале стояла тишина. Никто не звякал бокалами и тарелками, никто не разговаривал, даже вполголоса. Публика «Эллингтона» была своя, джазовая. Выступать перед такой аудиторией — настоящее удовольствие. Борис подумал об этом отстраненно, как думают о вещах очевидных, не нуждающихся в подтверждениях. Да, ему нравилось работать в «Эллингтоне». Пусть он не достиг звездных высот в джазе, не сравнялся с грандами — ну и что? Здесь он нашел свою публику, нашел друзей-единомышленников. Разве этого мало?

Он опустил руки на клавиши. Прозрачно-хрустальные звуки упали в притихший зал. Борис играл свою любимую балладу Гершвина, хотя мог выбрать и другое произведение — конкретной сольной программы ему никто не навязывал. Просто ему показалось, что Гершвин прозвучит у него особенно хорошо в этот вечер.

Он ошибся — это стало ясно ему не сразу, но довольно скоро. Как всегда, он играл с профессиональной отточенностью, но как-то чересчур сухо, подобно запрограммированному автомату. Чуда музыки не рождалось, это было не то исполнение, какое могло исторгнуть из очарованного зала тихое «ах». Борис не мог понять причины, он не понимал, почему такое с ним происходит. Он занервничал и допустил несколько интонационных промахов в своей игре. Промахи эти были не настолько очевидными, чтобы их заметил неискушенный слушатель, но в «Эллингтон» редко заходили неискушенные. И вот уже в одном углу зала кто-то шептался, в другом наливали вино… Борис провалил соло, это стало несомненным как для него, так и для аудитории. И поправить тут ничего было нельзя.

Тем не менее, он взял себя в руки и не скомкал финал. К завершению номера ему почти удалось вновь завладеть вниманием зала… Почти. В этом «почти» и заключалась проблема… Но оно явилось лишь следствием, отражением чего-то, находившегося вне пианиста. Чего? Он не мог ответить на этот вопрос.

Когда он наконец дотянул злосчастную балладу до конца, в жидких аплодисментах ему послышалось сострадание. Обыкновенно, он играл соло два или три произведения подряд, но сейчас об этом и речи не могло идти. Он встал из-за рояля, бледный в луче прожектора, сдержанно поклонился. И поклон этот, как ему показалось, вышел у него несколько надменным, эдакое прощание непонятого мастера с жестоким залом. Эта невольная (или даже только кажущаяся) надменность совсем уж смутила Бориса. Самым лучшим для него было бы повернуться и уйти со сцены, но он почему-то продолжал стоять, глядя в зал. Никакого смысла в этом не было, ведь из-за слепящего прожекторного света он видел только темноту…

И все же он не уходил. Он чувствовал что-то, и это мешало ему уйти. Нечто совершенно неопределенное… Какой-то взгляд из глубины? Да, может быть.

То, что сделал Борис потом, он не смог бы объяснить и самому себе. Вместо того, чтобы присоединиться к музыкантам в их комнате, он сделал шаг вперед, перешагнул низенькую рампу и очутился в зале, как раз в тот момент, когда там зажегся свет. Впрочем, «зажегся свет» — это сильно сказано, однако интимное освещение столиков «Эллингтона» постепенно восстанавливалось.

Борис огляделся по сторонам… И не увидел ничего, что могло заставить его спуститься в зал. Хорошо одетые мужчины и женщины, пришедшие послушать джаз, постоянная публика «Эллингтона»… Никто особенно не разглядывал Бориса. То, что после выступления он направился в зал, а не за сцену, возможно, и смотрелось необычно, но не настолько, чтобы уделять этому факту пристальное внимание.

Но все-таки… Все-таки взгляд был.

Примерно в центре зала, не далеко и не близко от эстрады, в одиночестве за столиком сидел человек, с ног до головы одетый в черное. Такая же черная, старомодная шляпа с высокой тульей лежала на стуле возле него. Борис подумал, что этому человеку, должно быть, лет около сорока или немного больше. Внешность не слишком примечательная — короткие темные волосы, высокий лоб с залысинами, бесцветно-серые глаза, прямой нос, заостренный подбородок. Лицо как лицо, мимо такого человека пройдешь на улице и не заметишь. Разве вот одежда, словно он в трауре. И галстук, и рубашка — все черное. Конечно, для некоторых это просто стиль, но тут ощущение траура, а не стиля. Но люди в трауре не ходят в джазовые клубы…