Но не получалось у Бориса Кедрова раздумий по поводу списка из файла «Z», не от чего было оттолкнуться. Он сидел за компьютером не первый час, набрал больше четырех тысяч очков (прекрасный результат) и не продвинулся ни на шаг в своих умозаключениях. Да и умозаключений-то никаких не было — так, гадания на кофейной гуще… На кубиках «Брик Шутера».

Почему не звонит дядя Саша? Хоть бы полюбопытствовал, уничтожил ли Борис дискету… Что там говорила Маринка? «Он выглядел взволнованным… Он торопился»… Допустим, у него до сих пор нет возможности позвонить, ладно. Надо поподробнее расспросить Марину. Мало удовольствия слышать ее голос, но надо. По идее она уже вернулась домой.

Притянув телефон, Борис накрутил номер, с минуту послушал длинные гудки и швырнул трубку.

Марины дома не было, она отправилась на дачу к подруге. Но и окажись она дома, вряд ли смогла бы добавить что-либо к тому, что Борису уже известно. Происшествие на вокзале не вызвало пересудов среди киоскерш — упавшего с сердечным приступом человека быстро унесли в медпункт. Событие не бог весть какое… Краем уха Марина слышала, что в соседнем зале какой-то бомж разбил витрину (это произошло, пока она ходила звонить), но и только. Ей и в голову не пришло связать витрину с дядей Сашей. Как бы он ни выглядел, слово «бомж» не ассоциировалось с ним у Марины никоим образом.

Борис наконец загнал игру «Брик Шутер» в угол — или она его загнала. Все поле заполнилось цветными кубиками, и на экран выскочила табличка «Введите ваше имя для Зала Славы». Борис небрежно ткнул в букву «Б» и, не выключая компьютера, побрел на кухню готовить кофе и бутерброды.

С чашкой скверного растворимого кофе в левой руке и здоровенным ломтем черного хлеба с колбасой в правой он возвратился к компьютеру, включил бильярд. Обычно он играл с Никой на деньги, и эти ночные баталии его захватывали. Любил он погонять шары и в одиночку, но сейчас… Не до шаров ему было, совсем не до шаров. Отвлечься не удавалось. Он еще несколько раз позвонил по телефону — Марине, дяде Саше в обе квартиры, немного спустя — снова. Нигде никто не ответил.

Трель телефонного звонка разорвала тишину, нарушаемую только комментариями компьютера к игре. Кедров схватил трубку:

— Алло!

— Кедров, это Ника.

— Ника, — тупо повторил Борис, точно никакой Ники не знавал никогда в жизни. Он так надеялся услышать голос дяди Саши!

— Ну да, Ника. А ты думал президент США?

— Вряд ли, он только что от меня уехал. — Борису пришлось подстраиваться под ее тон. — Ты где?

— Звоню с мобильника, от подъезда твоего. Граф принимает нынче?

— Чего там, свои люди, сочтемся славою. Поднимайся.

— Поднимаюсь.

Уже настроившись на волну Ники, Кедров понял, как он рад на самом деле ее приходу — и потом, ему очень хотелось выговориться. У двери он приветствовал ее началом фривольно-фонетического немецкого двустишия:

— Ди медхен, ди вимперн пинзельн…

Полностью оно звучало так, с учетом ужасного немецкого произношения англофила Кедрова: «Ди медхен, ди вимперн пинзельн, бим пимперн фанген ан цу винзельн», что значило: «Девушки, которые красят ресницы, громко кричат, занимаясь любовью». Когда-то у Ники и Кедрова случился скоротечный роман, и она научила его этому двустишию в постели, как и многому другому. Роман вскоре иссяк сам собой, но между Никой и Борисом сохранились наилучшие дружеские отношения. Борис и сам не понимал, как это могло получиться, — обычно если он расставался с кем-нибудь, то расставался. И дело было не в том, что Ника являлась редактором программы, то есть в какой-то степени начальством Бориса (хотя слово «коллеги» — точнее). Просто… Это была Ника, вот и все. С нежностью он часто вспоминал поезд, вагон СВ, где они рванули однажды, полупьяные и счастливые, куда глаза глядят… Они так громко орали в купе в соответствии с пресловутым двустишием, что потом Борису пришлось заплатить штраф не то поездным милиционерам, не то маскировавшимся под них мошенникам (потому что те были в штатском и документов не предъявили). Он помнил ночной город, залитый неземным оранжевым светом фонарей, поиски кафе, где не станут преследовать за курение и подадут приличный жюльен… Вспоминала ли обо всем этом Ника? Борис не был уверен — она не казалась ему сентиментальной. Но он и ни в чем не был уверен, когда речь заходила о Нике.

Она стояла в дверях, и Борис невольно ею залюбовался. В свои двадцать восемь лет она ухитрялась выглядеть одновременно и наивной девочкой, и умудренной дамой. Она не была красавицей, но что такое красота? Если это одинаковые штампованные лица с журнальных обложек, то Бориса подобная так называемая красота не пленяла. Ника была пикантной — с челкой коротких светлых волос над большими, широко расставленными, изумительной синевы глазами, с чуть вздернутым веснушчатым носом, полноватыми губами, округлым трогательным подбородком. И хрупкой и упругой была ее фигурка — тот тип, какой большинство мужчин сочли бы сексуальным. Она любила носить джинсы — и сейчас была в джинсах и просторной, незастегнутой серо-стальной куртке. Вообще она любила спортивный стиль и спорт — сначала увлекалась карате, теперь переключилась на прыжки с парашютом (это не упоминая первого разряда по шахматам, которые все же не совсем спорт). Ее спортивные увлечения не мешали ей много курить и поглощать спиртное в количествах, порой удивлявших самого Бориса, тоже не дурака по этой части, а также делать одну из лучших программ телекомпании СПКТ.

Ника держала в руках сумочку и сложенный японский зонтик (великоватый для ее сумочки), озираясь в захламленной прихожей в поисках места, куда бы их пристроить.

— Что это ты при зонте? — спросил Борис, озираясь синхронно с ней и с той же целью. — Дождь вроде бы не собирается.

— Вроде нет, но синоптики ругались по радио. — Сумочка отправилась на подзеркальный столик, а зонт наверх, на полку для головных уборов. — Кофе напоишь?

— Кофе паршивый.

— Любой сойдет. Я так устала… Хотела тебе позвонить, но уж раз ехала мимо, почему не зайти? Завтра утром съемка.

В комнате Ника увидела бильярд на мониторе.

— А, тренируешься, вечный проигравший… Святое дело.

— Кто бы говорил…

— Сгоняем по полтиннику? Из трех партий?

— В другой раз. Неохота, не до того мне. Тут у меня такие события…

— Какие события? — Ника прошла на кухню. Кедров поставил на плиту полупустой чайник.

— Расскажи сначала про съемку. Куда едем?

— Тут недалеко. Одна деревушка, километров сто. Я выкопала потрясающую бабусю. Француженка, по-русски почти не говорит. Во время войны вышла замуж за нашего офицера, приехала к нам, отсидела в сталинских лагерях. Офицер ее бросил, а она…

— Ника, — страдальчески перебил Борис, — таких историй как собак нерезаных. Воз и маленькая тележка. Кому это интересно?

— Застрелись! Моя бабуся особенная, узнаешь подробнее — ахнешь. В общем, мы заедем за тобой завтра в восемь.

— Выспаться не даете, сатрапы.

— В могиле выспишься. — Она достала пачку «Мальборо», зажигалку «Зиппо», закурила. — Так что у тебя за события?

— Ты помнишь дядю Сашу? Ты с ним не знакома, но я говорил. Ну, того, что достал нам информацию про фашистов?

— Конечно помню.

— Ну так вот…

Занимаясь нехитрыми манипуляциями с кофе, Борис рассказал Нике о странном утреннем звонке, о поездке за дискетой.

— А когда я открыл файл, — продолжал Борис, размешивая сахар в чашке, — там оказалось семь имен. Два из них мы с тобой знаем… Одно еще как знаем!

— Что за имена? — Ника напряглась, подалась вперед.

— Прости, — Борис развел руками, — этого не скажу. И так много наговорил, ведь меня просили уничтожить дискету, а не лезть в нее…

— И ты ее уничтожил?

— Нет пока, торчит вон в компьютере. Но имена я переписал на бумажку.

— Зачем?

— Не знаю. Что-то здесь не так… Меня очень тревожит молчание дяди Саши. Уже вечер, а он не звонит… Ника, ты не знаешь, что такое «Штернбург»?