Однако к 1985–1987 гг. горбачевские реформы еще не одержали убедительной победы ни в одной из республик Прибалтики. Подобно тому как население в целом ожидало, что еще нового произойдет в Москве, республиканские партийные лидеры и представители номенклатуры делились на тех, кто приветствовал реформы, тех, кто смотрел на них с трепетом, и тех, кто готов был принять любое развитие событий. Партия оставалась во всех трех республиках значимой силой: к 1986 г. число членов литовской компартии составляло около 197 тыс. человек, эстонской — около 110 тыс. и латвийской — около 172 тысяч. Членство в комсомоле, выдвижение в кандидаты в члены в партии, вступление в партию, включение в номенклатуру — ступени личного продвижения во всех трех республиках все еще оставались теми же, даже несмотря на то, что в первые два года правления Горбачева политика гласности предполагала, что партия признает и исправляет свои ошибки, особенно применительно к тупиковой ситуации в современной экономике.
Первые систематические и при этом успешные открытые проявления несогласия с политикой партии в Прибалтике имели место в 1986 г. в Латвии, когда молодой журналист Дайнис Иванс и его коллега Артурс Снипс начали кампанию по написанию писем и петиций против постройки еще одной гидроэлектростанции на реке Даугаве. Проект новой ГЭС уже получил одобрение на самом высоком уровне, в Москве, но к концу года под петицией Иванса и Снипса, подвергающей сомнению необходимость ее постройки и возражающей против разрушения природного облика Даугавы, подписалось более 30 тыс. человек. Оппозиция руководствовалась комплексом мотивов: в апреле 1986 г. разразилась Чернобыльская катастрофа на Украине, и, соответственно, все технические решения, связанные с электростанциями, теперь подвергались сомнению. Далее, решение о латвийском проекте принималось без оглядки на общественное мнение, при этом было понятно, что реализация проекта обезобразит облик реки, наиболее любимой латышским народом. Стремление к защите окружающей среды соединялось с возмущением решениями партии, а также с сильным стремлением сохранить естественные ландшафты родины.
Этот комплекс причин стал отличным поводом проверить, что в действительности представляют собой провозглашенные сверху гласность и перестройка, и год спустя (в ноябре 1987-го), Совет министров СССР аннулировал проект. При этом в высших партийных кругах (особенно в Москве, где одновременно обсуждались десятки подобных проектов), возможно, даже не заметили (или, по крайней мере, не упоминали об этом), что в Латвии возмущение было основано на народных чаяниях, которые раньше расценили бы как проявления «буржуазного национализма». Река Даугава стала символом защиты Латвии от партийной и московской гегемонии. Десятилетие спустя Иванс писал, что «долгий, полный борьбы “год Даугавы”, закончившийся победой, показал, что все возможно, что все препятствия можно преодолеть, если сотни и тысячи людей объединятся во имя общей цели. В этом году появился новый образ мышления… большинство уже не молчало от страха… Стремительные воды Даугавы воплощали нас самих, наши цели, наши надежды и мечты. одно препятствие мы преодолели, но оставалось другое, более важное».
Однако латыши не единственный народ Прибалтики, демонстрировавший подобное «новое мышление». В Эстонии аналогичные протесты связывались с эксплуатацией нового крупного месторождения фосфоритов на севере республики. В данном случае предметом обсуждения стал потенциальный вред, который могли бы причинить разработки в этом богатом сельскохозяйственном регионе, где находились истоки двух третей эстонских рек; многие высказывали опасения, что радиоактивные отходы могут проникнуть в питьевую воду, а далее в Балтийское море. Более того, проект предполагал привлечение дополнительной рабочей силы (около 30–40 тыс. человек), которая должна была быть рекрутирована в Эстонию из других (преимущественно русскоязычных) частей СССР. Оппозиция подчеркивала опасности, связанные с технологиями, студенты Тартуского университета выходили на улицу с демонстрациями, и постоянно подчеркивалось, что вопросы защиты окружающей среды республики должны решаться правительством этой республики, даже если его решения идут вразрез с пожеланиями московских министерств (в данном случае Министерства по производству минеральных удобрений). Даже некоторые значительные лица из числа представителей эстонской номенклатуры последовали за общественным мнением, обещая детально разобраться в данном вопросе. В результате в октябре 1987 г. Совет министров СССР принял решение прекратить разработку новых месторождений фосфоритов в Эстонии. Это стало еще одной победой над московскими бюрократами, в которой ярко звучала тема «защиты родины».
Краткое описание событий двух последующих лет может лишь в незначительной степени отдать должное масштабам распространения нового мышления — как в Прибалтике, так и в других советских республиках. С помощью провозглашенных Горбачевым перестройки и гласности эстонцы, латыши и литовцы, наряду со значительным числом славян, населявших эти три республики, начали предпринимать усилия по расширению свободы в отношениях центр-периферия, а также применительно к значимым в истории датам. Неофициальные массовые мероприятия, сначала небольшие, а впоследствии вовлекавшие десятки и даже сотни тысяч человек, стали играть роль альтернативы официальным праздникам — таким, как годовщины большевистской революции 1917 г., вступления прибалтийских республик в СССР и победы над Германией в так называемой Великой Отечественной (Второй мировой) войне. Оппозиция противопоставляла указанным датам годовщины провозглашения независимости в 1918 г., подписания пакта Молотова-Риббентропа и депортаций 1941–1949 гг. Сначала коммунистические партии пытались пресечь демонстрации, не давая на них разрешения, задерживая организаторов и используя различные бюрократические меры, вплоть до привлечения милиции. Ничто из этого не помогло, и, в конце концов, власти были вынуждены смириться с ними и даже выказывать некую солидарность. По мере того как становилось ясно, что к участникам упомянутых событий не применяются насильственные меры, в следующих мероприятиях принимало участие больше людей. Обычно таких демонстрациях использовались национальные флаги периода независимости, а в некоторых из них эти знамена использовались наряду с официальными советскими флагами. Развернулись серьезные дискуссии на тему возрождения всех государственных символов периода независимости, включая государственные гербы. Если единственные разрешенные ранее государственные символы обозначали принадлежность к СССР, то новые подчеркивали желание дистанцироваться от этого государства. Приверженцам ортодоксальной линии партии пришлось нелегко, когда стало очевидным, что Москва не будет поддерживать подавление мирных демонстраций, даже если на них используются запрещенные ранее флаги и плакаты; если насилие и применялось в таких случаях, данный вопрос оставался на совести республиканских партийных лидеров. К 1988 г. стало ясно, что множество жителей в каждой из прибалтийских республик стремятся воплотить свои чаяния не только в символах, но и в действиях, имеющих политический, экономический или общественный характер.
Трансформация массовых демонстраций в массовые организации произошла в 1988 г. также под знаменем перестройки: первый съезд «Эстонского народного фронта в поддержку перестройки» (Eestimaa Rahvarinne Peresroika Toetuseks) прошел 1–2 октября 1988 г.; «Латвийского народного фронта» (Latvijas Tautas Fronte) — 10 октября, а «Литовского движения в поддержку перестройки» (Lietuvos Persitvarkymo Sajudis) — 22–23 октября. Эти объединения, ставшие, в конце концов, «народными фронтами», появились не в один день; их учредительные съезды прошли после многих недель обсуждений их будущей структуры и длительных переговоров с ЦК компартий республик Прибалтики о возможности регистрации их как «неформальных организаций».
На первых съездах царила эйфория; однако отдельные «холодные головы» предвидели, что впереди — трудный путь. Коммунистическая верхушка трех республик занимала двойственную позицию: с одной стороны, она не хотели демонстративно мириться с народными движениями, а с другой — московское партийное руководство, казалось, поддерживало идею организаций, которые могли способствовать внедрению перестройки — новой линии партии. В целом Москва перестала отвергать «неформальные организации» любого типа, считая их позитивным результатом новой политики перестройки, противоположностью застою. Оставалось неясным, как отделить дозволенное от недозволенного, и часто партийное руководство республик Прибалтики склонялось к тому, чтобы «дозволять».
