Грета как будто и не видела, что его терзает, или он так наловчился скрывать. Приходил к ней с улыбкой, иногда — с цветами. Странно даже, что после того случая в лавке она их так и не разлюбила. Впрочем, цветы ведь ни в чём не виноваты.

Всё лето она, бедная, просидела взаперти. Нельзя было, чтобы соседи заподозрили, так что для всех она уехала на восток к родным по материнской линии. Грета даже и не знала, есть ли у неё такие родные.

Лишь ночью, когда погода позволяла, они выбирались на крышу. Садились за трубой, где никто не мог бы увидеть. Ковар бережно обнимал Грету и изо всех сил пытался быть счастливым здесь и сейчас, потому что потом, он это знал наверняка, счастья не будет.

Он выслушивал все её фантазии. Все мечты о первых шагах и первом слове. Размышления, на кого больше будет похож малыш, на неё, на него ли. Девочка или мальчик? И какое же дать имя?

Он благодарил ночную тьму за то, что скрывала его лицо, когда становилось совсем уж невыносимо.

— Если будет девочка, может быть, назовём её Мартой? — с улыбкой предложила Грета. — Старая Марта стала мне как родная. Даже больше, порой и родные столько не делают. И имя мне нравится.

— Всё, как ты хочешь, — ответил Ковар, пряча лицо в её волосах.

— Неужели у тебя нет своих пожеланий? — спросила Грета со смехом и лёгкой досадой. — Что это я слышу, согласие с любым моим выбором — или безразличие?

— Имя, что ты предложила, мне тоже нравится. И старая Марта нравится. Если бы ты, к примеру, предложила Брунгильду, или Кресцентию, или Хильдегард, я бы поспорил.

— Вот глупый, да ни за что бы я не предложила такие имена!..

И они смеялись, и Ковар действительно на краткий миг забывал обо всём.

А потом пришла осень.

Этот день оказался долгим и дождливым. Дождь падал с небес, будто там, наверху, кто-то перевернул огромную бочку, и она всё никак не могла опустошиться. Вода гремела по крыше, по всем крышам, заглушая шум экипажей и мастерских, прибивая к земле столбы дыма и пара.

Ливень всегда вселял в хвостатого чувство тревоги. Он боялся, что за шумом падающих капель упустит из виду, прослушает недобрые шаги, тайно его преследующие.

Но сегодняшнему ливню он был благодарен. Он укрыл в себе их тайну. Он заглушил и крики Греты, и плач того маленького существа, с которым отныне она была разделена.

Впрочем, плач этот был так слаб, что его и так никто бы не расслышал. Марта сказала, ничего страшного, дитя крепкое и позже обретёт голос.

За Грету Ковар страшился больше. Она разом утратила ту силу, с которой сжимала его руки, и провалилась то ли в сон, то ли в беспамятство, даже не дослушав ответ на свой вопрос: девочка или мальчик?

— Пора, милый, — сказала старая Марта. — Беги своим привычным путём, а я вынесу вам корзинку и вернусь к ней.

Обогнув квартал, промокший до нитки Ковар нашёл машину Эдгарда, потянул дверцу и нырнул поспешно. Торговец поглядел на него, подняв бровь. В уголке его рта дрожала изжёванная папироса, на полу таких валялось ещё с десяток, но ни одну Эдгард не зажигал.

Это благодаря Эдгарду, которого пришлось посвятить во всё, Ковар успел вовремя. Последние дни торговец провёл в доме Греты, чтобы в нужный час отправиться за хвостатым и привезти его, если это окажется возможным. Грета, ни о чём не подозревающая Грета была счастлива и благодарила Эдгарда за доброту.

И Ковар оставил все дела, и он был с ней рядом, сколько понадобилось. А потом предал её. Он сел в машину Эдгарда, экипаж дал задний ход, и старая Марта подала из двери накрытую корзинку. Если даже кто и смотрел в окно в этот час, он бы не смог разглядеть, что спрятано внутри.

Всю дорогу до болот Ковар молчал, откинув край покрывала, и глядел на свою дочь. Тёмные глаза, как у него, и золотистый пушок на голове. Она возилась, выпрастывая кулачки, но не плакала. Он бы всё отдал, чтобы она была счастлива.

— Эдгард...

— Я знаю, знаю. Буду проезжать, присмотрю. Прослежу, чтобы не голодали.

Ковар знал уже, что в одном молодом семействе на болоте недавно родился малыш. Эдгард видел сохнущие пелёнки и слышал плач. Может быть, та мать согласится стать кормилицей? Они прихватили козье молоко, но надолго его не хватит, а Эдгард не сможет трудиться доставщиком каждый день.

На дне корзинки было достаточно денег, чтобы заплатить кормилице. А о вещичках, с такой любовью созданных Гретой, они в суматохе позабыли. Второй раз вернуться не выйдет.

— Мы на месте, — сообщил Эдгард.

Слишком уж быстро он это сказал.

Хвостатый вышел под дождь, оскальзываясь на размокшей земле. Ни души — все по домам, оно и понятно. Мерзкий день, серый, как сумерки, или уже и вправду наступили сумерки?

Отвязал свободную бочку, нашёл шест, положил рядом. Вернулся за корзинкой. За своей дочерью.

Он бы хотел глядеть на неё ещё немного, пока плыл, но дождь заставил опустить покрывало.

И вот, не помня себя, хвостатый отворил дверь родного дома. Спроси его, постучал ли он, он не смог бы сообразить.

Мать и отец обернулись разом, а комнату освещал светляк, его светляк. Отец нахмурился, но перед тем Ковар отчётливо видел радость на его лице. Мать всплеснула руками и кинулась к нему, но обнять помешала корзинка. Завирушка вопросительно поглядела на эту корзинку, выставленную сыном вперёд, как щит.

— Ваша внучка, — только и сказал Ковар.

Это было и всё, что он мог сообщить. По лицу текло — то ли вода с волос, то ли слёзы, но руки были заняты, и он лишь глядел беспомощно на мать, а она — на него. Такая маленькая, постаревшая, непривычная, а отец сутулится теперь, и хижина эта крошечная. А всё-таки скажут ему сейчас: «Останься», и сможет ли он уйти?

Но вот мать шагнула вперёд, решительно отняла корзинку и поставила на стол. Откинула уголок покрывала и замерла. Замер и отец, отложив в сторону нож, которым перед тем что-то вырезал из бруска — ложку, наверное. Склонился над столом, и они с матерью почти соприкоснулись головами.

И Ковар отступил, прикрыв за собой дверь. Молоко он оставил снаружи, найдут. А если примется объяснять, если заговорит, то уже не уйдёт.

И пока плыл к берегу, он боялся и ждал, что его позовут. Думал, вот-вот распахнётся дверь, на пороге возникнут мать или отец, окликнут, и что тогда?

Но никто не вышел и не окликнул. И он всё стоял на том берегу и глядел на родительский дом, пока Эдгард силой его не уволок. Но он и тогда тянулся, выворачивая шею, даже когда за стеной дождя скрылись и островок, и хижина, и всё болото, и пустынный берег.

— Приехали, — сказал Эдгард ещё раз. — Выходи.

Тут только Ковар сообразил, что они уже в городе. И пропуск его лежит на коленях — ах, вот что Эдгард всё тянул из его кармана. И механический экипаж стоит у знакомого переулка.

— Иди, — повторил Эдгард, — и разгребай, что натворил. Да помни, второй раз с подобным помогать не стану. Выпороть бы тебя, чем думал только?

Было лучше, когда он молчал. Хвостатый рванулся наружу. Он впервые за долгое время стучал в дверь, забыв, что должен таиться, и когда Марта открыла, поспешил к лестнице, едва не сбив старуху с ног.

Грета стояла наверху. Она была очень бледна, и видно было, очень слаба. У неё даже не достало силы ударить его как следует, пока он нёс её к кровати.

— Как ты мог? — только и повторяла она, как сломанный механизм. — Как ты мог?

Он делал всё, чтобы её утешить. Говорил, что их дитя взяли чудесные, добрые люди, уехавшие уже на восток. Там они будут заботиться о ребёнке, как о родном.

— Останови их, прошу, нагони! — молила Грета. — Я этого не вынесу, пожалуйста, я не вынесу! Верни мне моё дитя!

Но он даже не сказал ей, девочка это была или мальчик. Пусть даже образ в её душе не поселится, всё легче страдать.

Когда он задремал, уставший, думая, что Грета тоже спит, она вскочила, бросилась собирать вещи. Хотела ехать не медля, обойти все Восточные равнины, но найти эту семью и своё дитя. Она выдвинула полку, где хранились те крошечные чепчики и кофточки, с такой любовью приготовленные и брошенные, чтобы никогда не быть надетыми, и лишилась чувств.