— Я не знал, — прошептал Ковар, с ужасом глядя на склянку в руках Вима.

Он-то надеялся до последнего, что в пакете будут инструкции, как сбежать, укрыться, залечь на дно. Так значит, вот какое значение имело слово «убрать».

Хозяин дома глядел на него с понимающей усмешкой.

— Ну что же ты? Иди. Доложи Эдгарду, что я всё понял. Да он и сам узнает. И всё же скажи, я уверен в правоте своего поступка. Может быть, позже все они и сами к этому придут.

Ковар спустился по лестнице на негнущихся ногах, ощущая себя до того мерзко, будто своими руками убил невиновного. Он ненавидел сейчас Эдгарда, напрочь, как оказалось, лишённого человечности, когда речь шла о столь важном для него деле, но больше всего ненавидел себя. И это чувство стало совершенно невыносимым прежде, чем он успел покинуть дом.

Метнувшись по лестнице вверх, хвостатый распахнул дверь. Хозяин с удивлением поднял на него взгляд. Пузырёк в его руке всё ещё был запечатан.

— Не надо! — вскричал Ковар. — Не надо, прошу! Должен быть иной выход!

— Мальчик, — печально покачал головой Вим, — уходи. Мне ты уже ничем не поможешь. Даже если откажусь, достанут не чужие, так свои. Если ты не понял, я уже мёртв.

Тяжёлые ли, лёгкие, дни шли.

Наступила осень, хотя казалось, лету забыли о том сообщить. Стояли до того жаркие, душные недели, что даже дожди не помогали. Капли падали с шипением на раскалённые мостовые, лужи мгновенно высыхали, а долгожданная прохлада тут же сменялась тяжёлым удушающим зноем.

На юге, говорили, бушевали пожары. Часть урожая сгорела, что неминуемо скажется на ценах на хлеб. Владельцам птичьих дворов тоже придётся туго, а значит, и они задерут цены. Впрочем, хвостатый не особо печалился: если вместо жидкой каши весь следующий год он будет получать рыбу, это даже и к лучшему.

В эти осенние дни он вернулся в город Пара и предстал перед правителем.

— Докладывай, — повелел тот.

— Прессы теперь работают лучше прежнего, — сообщил Ковар.

Ещё бы не лучше, если там и поломок-то никаких не было. Так, пустяки, лишь предлог для его поездки. Зато с чертежами, которые раздобыл для него Эдгард, хвостатый смог значительно ускорить работу машин.

Ковар не понимал, для чего это нужно. Ясно же, послали не для этого. Но Эдгард настоял, сказал, пускай правитель не забывает, насколько одарён его юный мастер.

— Ты ведь понимаешь, что не это я хочу услышать в первую очередь, — нахмурился господин Ульфгар.

— Вим Петерман... он оказался виновен. Некоторые рабочие подтвердили, он расспрашивал о том, довольны ли они своей жизнью, не хотят ли что изменить, если им подскажут, как. Но больше, насколько мне известно, он ничего не успел. К несчастью, похоже, он знал, что за ним идёт слежка. Я даже не успел с ним увидеться, вечером в день моего приезда с ним случилось то несчастье.

— Об остальном мне уже доложили, — кивнул правитель. — Что ж, как я и думал, подозрения были небеспочвенны. В мастерской тебя дожидаются волки, вернёшься пока к привычной работе. А там посмотрим.

Дом Вима Петермана сгорел до основания. Виноваты были последние недели, жаркие, почти сухие. Запасы дождевой воды иссякли, воды в озёрах едва-едва доставало, чтобы напоить скот. Вот и ближайшие бочки оказались пустыми, а пока подвезли песок, остался лишь остов. Беда с этими деревянными домами.

Хозяин, видно, опрокинул свечу. Но не мог уже ничего исправить, как не мог и спастись. Причиной тому был пузырёк, зажатый в его руке, пузырёк с остатками яда. Толстое стекло не треснуло от жара.

И всего троим было известно, что в тот же день из местной лечебницы пропало тело. У двоих была веская причина молчать, а третий получил достаточно денег и выходной на половину дня: не пришлось рыть могилу для неизвестного бедняка, лишь насыпать холм и водрузить камень.

Впрочем, чуть позже третий по-настоящему похоронил беднягу, получившего и достойное погребение, и имя. Не своё, правда, но всё лучше, чем пустой камень.

А в притоне, что в безымянном переулке города Пара, у Плута к осени появился новый сосед. Темноволосый и темноглазый, уши он отчего-то старательно прятал под шляпой, а пальцы — под перчатками, и его передние зубы выглядели не крупнее остальных. Но всё же на его пропуске было выбито имя — Ловкач, так почему бы и не верить написанному? В самом деле, какой глупец по доброй воле стал бы выдавать себя за хвостатого, за представителя этого отверженного, презираемого племени?

А Грета, милая Грета к зиме решила взять постоялицу. Старуху, которой отводилась пустующая комната мастера под лестницей. Ковар, конечно, не был доволен.

— Хороший мой, подумай сам, — приводила доводы Грета. — Я живу одна, и хотя ко мне вроде бы никто не ходит, сплетни всё равно расползаются, как мерзкие жуки из-под сырого камня, стоит его поднять. Если со мною станет жить почтенная женщина, они поутихнут. И потом, не хочу, чтобы знали, сколько денег оставил мне отец. Пусть считают, что должна сдавать комнату, чтобы прожить. Не хватало ещё зависти в этот голодный год.

— Значит, конец встречам?

— Я говорила со старой Мартой, — улыбнулась Грета, — и она всё поняла. Она замечательная, сам увидишь. Очень добрая и такая мудрая. Марта не выдаст нас.

Вскоре Ковару довелось познакомиться со старухой. Он шёл с тяжёлым сердцем, преисполненный недоверия, но тревоги рассеялись в первые же минуты встречи. Такой понимающий, хороший, светлый взгляд оказался у седой Марты, что хвостатый тут же вспомнил о матери и остро почувствовал, как не хватало её присутствия все эти годы.

Видно, о чём-то подобном думала и Грета, потому что не раз признавалась, что старая женщина кажется ей то ли бабушкой, то ли давно утраченной, позабытой матерью. А уж Марта, это было видно, полюбила Грету как родную.

Старуха, несмотря на годы, работала в Приюте. Они с сыном перебрались в столицу с севера, сняли комнатку. Сын её прежде был шахтёром, но подорвал здоровье, вот и рассудил, что в городе Пара скорее найдёт подходящую работу. Чтобы ему здесь устроиться, пришлось распродать имущество, так что и мать отправилась с ним.

Вот только для бедняги Эмори перемены запоздали. Он слёг почти сразу по прибытии, и уже не он, а мать его кормила, устроившись, куда смогла. Её скудного жалованья едва хватало на лекарства и оплату комнатки в бедном квартале. Наконец, и за комнатку она задолжала, счастье ещё, что хозяйка соглашалась ждать.

В конце весны Эмори не стало. Кое-как расплатившись с долгами, старая Марта поселилась в потрёпанном флигеле у Приюта, чтобы накопить хоть немного сбережений, но в первую очередь — забыть о своей беде. Однако с приходом холодов нужно было подыскивать новое жильё, где не дуло бы из каждой щели.

Грета оказалась для Марты настоящим спасением, но если бы спросили саму Грету или Ковара, они бы сказали, что это им повезло. В старом доме стало неуловимо уютнее. Может, оттого, что чаще пахло картофельными пирогами, или половики стали свежее, или всё изменили вышитые занавески — сложно сказать. Ковару казалось, изменилась сама душа этого дома, и следы печали и тоски, то и дело проступающие, были безжалостно выметены и отчищены.

Грета заметно повеселела. Теперь у неё было не только одинокое ожидание, а дружеская компания и новые стремления. Она полагала, что Марта со временем поможет ей устроиться в Приют. Слухи о воровстве, закрывшие перед дочерью мастера столько дверей, поутихли, и хотя в приличную лавку её бы не взяли, но мести полы в Приюте — вполне возможно. Да ещё и по протекции старой Марты.

И отчего-то она то и дело принялась заводить разговоры об Альседо и его нерождённой дочери. И ведь историю-то эту Грета знала уже давно, неясно, почему именно теперь начала вспоминать.

— Мне так жаль бедного Альседо, — говорила она, и на глазах её выступали слёзы. — Как представлю, что он, всеми покинутый, томится в заключении, а совсем недалеко — его дитя, которому не дают родиться, и им никогда не встретиться... Это несправедливо, ужасно несправедливо! Хороший мой, ведь ты умный, ведь ты всё можешь — неужели им никак не помочь?