— А Златое Перелесье — это где? Красиво звучит.

— А это, парень, и есть твои засушливые пустоши севера. Нет больше никакого Златого Перелесья, да и птиц заодно.

Мастер зевнул, потянулся, вынул из-за уха карандаш.

— Что ж, давай делать чертёж. Придётся потратиться на золото и серебро, но Тильда Леманн заплатит нам за работу с лихвой. Да, и ещё. Предупреждать, надеюсь, не нужно — не болтай. Символы прежней эпохи теперь под запретом. Ни к чему господину Ульфгару знать, что в его городе кто-то мастерит таких птиц или держит их дома. Да он вообще не должен знать, что мы работаем над чем-то, помимо его заказа.

Хвостатый лишь молча кивнул, а затем принялся помогать наставнику.

Тильда Леманн, жена владельца булочной, пожелала иметь заводную птицу, наигрывающую популярные нынче мелодии. Оставалось лишь надеяться, что её танцевальные вечера посещают надёжные люди, которые не проболтаются. Поговаривали, что именно за такую птицу можно и головы лишиться.

— Это старая книга, да? Со времён старого мира? — спросил Ковар. — Не боитесь такую хранить?

— Сам видишь, не новая. Сейчас уже не так страшно, а вот прежде... Когда господин Ульфгар повелел сносить старые книги во дворец, он посулил за них награду. Каков хитрец, да? Если б просто запретил, многие бы из упрямства не послушались, а до денежек все горазды. Сами тащили, и в городе тогда было неспокойно, мародёры вламывались в брошенные дома в поисках книг, да и не только в брошенные. Мы с женой тогда угол снимали, к нашему хозяину два раза приходили и все комнаты постояльцев обшаривали, никто и пикнуть не смел, боялись. И ведь шёл уже шестой год нового мира, а они всё не унимались, и Ульфгар ничего не делал — то ему на руку было. Адела тогда уже Гретку носила, так мы у неё на животе все ценности и прятали, никто не додумался там искать. Пару книг сберегли, да деньги, что я копил, да кольца, брошки, что от наследства остались. Очень это нам потом помогло. Гляди, заболтал меня, я не тот размер указал...

Не прошло и недели, как птица была отлита и собрана. Жена булочника не просила ничего особенного, лишь чтобы игрушка моргала да качала головой. И с музыкальным механизмом возиться не пришлось — купили готовый. Но отдать поделку решили через несколько дней: заказчик должен думать, что работа сложна, тогда больше заплатит.

— Я по делам, — сообщил мастер. — Может, достану пару новых заказов. Если от господина Ульфгара придут, хотя сегодня не должны, соври что-нибудь. Скажи, парафин внезапно закончился, или войлок, или ещё что, вот я и ушёл в лавку. Скоро вернусь. Ты формы от птицы пока уничтожь. И чертежи проверь — я вроде утром жёг, да вдруг что пропустил.

Не успел хвостатый бросить формы в печь, как домой вернулась Грета. Это было плохо.

Бросив шляпку на стойку, она вошла в мастерскую, и нечего было и думать о том, чтобы улизнуть.

— Ковар, — с лёгкой укоризной произнесла дочь мастера, — поговори со мной. С того дня ты так усердно меня избегаешь. Мне казалось, прежде ты глядел на меня иначе, будто и я тебе не безразлична. Всё ждала, что ты заговоришь об этом первым, но ты, похоже, и не собирался. Может быть, я ошиблась и зря смутила тебя своим признанием?

— Грета, — тяжело сказал хвостатый, позаботившись о том, чтобы их разделял стол, — подумай только, кто ты и кто я. Те твои слова — самое дорогое, что у меня есть, а большего мне и не надо. Жизнь тебе губить я не посмею. Встретишь ещё того, кто лучше тебе подходит, и будешь счастлива...

— Прошу, не нужно решать за меня, в чём моё счастье, — возразила Грета. — Другого такого я не найду и искать не собираюсь. Да и ты слишком уж тревожишься по пустякам...

— То, что ты подвергнешься насмешкам, пустяки для тебя? Что из лавок будут гнать, выставят с работы, обольют помоями? — не утерпел Ковар. — Друзья откажут от дома. Будешь ходить по улицам в страхе, ожидая камня в спину. Даже отец от тебя отвернётся.

— Уж он-то не отвернётся, — улыбнулась Грета. — И ты ему по душе.

— Как ученик, а не как...

Дочь мастера лишь покачала головой, не переставая улыбаться. Затем подняла крышку с коробки, стоявшей на столе.

— Это та самая птица, да? — спросила она, поворачивая ключ два раза. Каждый оборот — одна мелодия.

Мастерская наполнилась нежными звуками вальса.

— Потанцуем? — предложила Грета, протягивая руку. И видя, что Ковар застыл в нерешительности, продолжила:

— Может быть, нам и вправду ничего не останется, кроме воспоминаний, как знать. Так пусть хотя бы будет что вспомнить.

— Да я и танцевать-то не умею...

— Не страшно, я научу.

И Ковар, поколебавшись, взял маленькую и нежную руку своей, загрубевшей. Он знал, что впереди неизбежное расставание, если не сегодня, так завтра. И он отпустит Грету, ни шагу ей вслед не сделает — Хранительница не даст соврать, она всё, что у него на сердце, знает. Но кто сможет его упрекнуть, что он позволит себе взять самую малость, один танец, первый и последний?

— Мы можем уехать, — негромко произнесла Грета, кладя голову ему на плечо. — Далеко отсюда, далеко от всех. Лёгкие земли такие большие, в них так просто затеряться. Небольшой домик в лесу, или на побережье, или у гор. Где тебе больше нравится?

И была она такая тёплая, и от волос её пахло цветами, даже голова кружилась. Хотелось вдохнуть её всю, навеки оставить у сердца. И когда она подняла голову и серый взгляд встретился с тёмно-карим, время остановилось. Губы их слились, и ничего правильнее в мире не было.

И казалось, что отныне существует лишь это тепло и это счастье. Где-то в другой жизни осталась птица, давно отыгравшая свои мелодии и притихшая. Находясь так далеко, ни Грета, ни Ковар не услыхали, как в замке три раза повернулся ключ.

— Да как только ты посмел! — раздался крик мастера Джереона.

Он оттащил ученика за шиворот и принялся отвешивать пощёчины. Ковар без труда мог бы защититься, но стоял виновато, глядя в пол.

— Отец, не нужно! — закричала Грета, пытаясь остановить мастера. Тот дёрнулся, сбрасывая руки дочери.

— Вот же... крыса паршивая, поганец! Говорили мне, не к добру такой в доме, а я ещё выгораживал его! Да я к тебе, как к родному, а ты, грязное отродье, чего удумал! Как ты мог так со мной поступить?

— Отец, прошу тебя, послушай...

— Что «отец», что «отец»? Давно это у вас? Может, мне уже и внуков стоит ждать, мелких крысёнышей, а?

И мастер, побагровев от гнева, поволок своего ученика в дальний угол. Там — пять ступеней вниз — хранились высокие бочки с маслом.

— Вот и всё, что я за доброту свою заслужил! — прохрипел старик, с усилием стаскивая крышку с бочки. Другой рукой он крепко держал хвостатого за шиворот. — Гляди, дрянь такая!

Брошенная крышка загремела о каменный пол. Ковар упёрся в обод, не понимая, наставник желает его утопить, или к чему всё идёт. На дне бочки — они никогда не снимали крышку, пользуясь краном на боку — темнело что-то знакомое.

Приглядевшись, хвостатый сообразил: это части волка, про которого мастер пять лет назад сказал, что он будто бы переплавлен.

— Забирай и проваливай, с этой минуты ты мне больше не ученик! — выкрикнул мастер, сплюнул, а потом сел, привалившись к стенке бочки, и тяжело, некрасиво зарыдал.

Грета встала на колени перед отцом, взяла его за руку, принялась успокаивать. Тот отмахивался. Ковар так и стоял у бочки, виновато глядя в пол. Надо бы что-то сказать, да слова не шли.

— Это было в первый и последний раз, — наконец, стиснув зубы, произнёс он. — Я бы не тронул её, я бы никогда... Я ведь всё понимаю.

Мастер лишь зло сверкнул на него стёклами очков, но ничего не успел ответить.

— Ай-ай, — донеслось от входа, — что за шум? Надо же, какая птица стоит прямо на виду, и двери не заперты. Мастер Джереон, ты спешишь лишиться головы? А если бы первым заглянул не я?

Это оказался торговец Эдгард, и хвостатый никак не мог решить, рад он нежданному вмешательству или нет.

— Не до гостей нам сейчас, — зло процедил сквозь зубы мастер, поднимаясь на ноги. — А может, и наоборот. Сможешь забрать эту дуру сегодня же?