Марина отвернулась… Она ненавидела эти конверты.
— Ах ты, негодная, чего же не говоришь…
— Разве тебе скажешь… Ты сейчас почему-то никого не слушаешь…
— И нам ничего не сказала, — с упреком заметила жена.
— Давай письмо, доченька, давай, милая…
Письмо, конечно, от Зори. Вскрываю конверт. Вынимаю оттуда обыкновенный лист без привычного углового штампа.
«Дорогой Алексей!
Это письмо я посылаю с верным человеком. Он его опустит у вас. Буду перед тобой откровенен, не боясь последствий. Впрочем, это уже не будет иметь для меня никакого значения. Мне многое хотелось тебе рассказать в Вене, но Роджерс сделал все, чтобы этого не случилось. Его люди следили за нами даже тогда, когда мы были вдвоем на набережной, а я-то знаю, чем это могло кончиться. Теперь-то мне никто не помешает сказать тебе всю правду.
Итак, все по порядку.
Ты тогда спрашивал о моем письме, которое я написал тебе на пути к фронту. С этого все и началось. Отбывая наказание, я написал заявление о направлении меня в действующую армию: «Искупить свою вину». Мне поверили. В первом же бою я сдался в плен. Все как есть рассказал немцам. Они мне тоже поверили, но я их не обманул. Немцы меня после обучения забросили с соответствующей легендой в партизанский отряд, действовавший на Брянщине. Так я стал Вановым.
Мою душу жгла обида за тюрьму, лагерь, за поломанную жизнь, и я старался отомстить за все. Ты сам понимаешь, чем я занимался в отряде и какую играл для немцев там роль. Скажу только одно, на моей совести есть погубленные жизни ни в чем не повинных людей. Как вспомню сейчас, душа леденеет… Да не простят они мне мои черные дела. А ты еще спрашивал, почему я не возвращаюсь на Родину. Нет ее у меня… Не буду описывать всех перипетий — как попал на Запад, с чем пришлось там столкнуться, что пережить, прежде чем очутиться в Канаде. Канада встретила меня холодно. Долго бедствовал и обивал пороги, прежде чем встал на ноги. Долго перебивался с хлеба на воду, пока случайно не столкнулся с местным немцем. Я ему кое в чем открылся. Отсюда все и пошло. Мне предложили сотрудничество, обещав материальную поддержку. Выхода не было. Завели на меня досье. Я указал о тебе. Они сумели установить твой адрес. Они все могут. Дальше тебе понятно. Да простит меня дева Мария. Не появись на горизонте злосчастный Фокин, и ничего бы не было. Будь проклят тот день, когда все это случилось.
Мои письма к тебе писались под их наблюдением и по их подсказке. Впрочем, как и все остальное. О каких виллах, машинах, курортах, прислугах и т. д. и т. п. могла идти речь? Я совершенно одинок, никакой семьи у меня не было и нет. Я простой механик, и то должность получил только после своего согласия работать на разведку. Когда-то заимел маленькую лавчонку. Но вскоре разорился. И пошел по миру. Долго болел, схватил язву желудка. Что стоит здесь лечение, ты знаешь.
И вот прекрасная Вена. Перед приездом Роджерс заявил: «И ваш брат должен работать на нас. В противном случае пеняйте на себя». Это был ультиматум.
Я знал, что они не шутят. Знал цену ультиматуму.
Мне ничего не оставалось, как разыгрывать перед тобой комедию… Разыгрывать по их сценарию, что я и делал, да, прости меня…
После твоего отъезда я получил солидное вознаграждение, которое завещаю тебе, если, конечно, ты его примешь. Меня хвалили. Другому бы радоваться, а я каменел душой.
Алешенька, помнишь наш разговор на набережной, когда ты меня по-мужски отколотил? Я до сих пор с радостью вспоминаю твои крутые кулаки, появившуюся кровь и благодарю тебя. Благодарю. Это было священным очищением моей души от всех совершенных мерзопакостных поступков… Больше того, это была и есть единственная мне награда… и одновременно… наказание. Парадоксально звучит, верно? Но это правда. Чистая правда. Если, конечно, слово «чистая» здесь уместно. Помнишь нашу вторую прогулку по набережной, когда пришлось прервать разговор и встречу? За нами следили люди Роджерса. Я их засек тогда.
Итак, подведем черту.
Что осталось у меня на этом бренном свете? Один ты, которого я тоже предал. А те… загубленные мною там, в России, начали сниться каждую ночь! Можно ли после этого меня простить?
Короче. Больше так жить не могу и не хочу. Я многое передумал, перестрадал. Особенно посе нашей встречи. И вот что я скажу тебе: не казни себя. Воспользуйся случаем, который упустил в Вене. Помнишь? И все же имей в виду, так просто они тебя не оставят. Пока не поздно, ищи защиты. Прости меня, если сможешь. Прощай. Твой Зоря.
P. S. Пятна на письме — не удивляйся — это мои слезы, последние слезы… Прости меня… Прости…»
Я стоял не двигаясь. Листки бумаги дрожали перед глазами. Буквы прыгали…
Меня теребят за рукав. Пытаются взять письмо.
— Слышишь или нет? Что-то случилось? — уже в который раз спрашивает жена.
Я глухо отвечаю:
— Случилось…
Кажется, испытание на прочность продолжается. Мог ли я подумать такое о брате? Не помню, как вышел из дому, как подошел к телефону-автомату, как позвонил и очутился в незнакомой квартире…
Письма
Мы сидим с капитаном Насоновым в его уютной двухкомнатной квартире. Здесь чисто, аккуратно, скромно. Ничего лишнего.
— Я вас слушаю, — обращается он ко мне, усаживаясь рядом со мной на диване.
Я молча протягиваю ему письмо Зори. Он пристально, осматривает конверт, вынимает из него лист бумаги, читает.
С тревогой смотрю на него, стараясь понять, какое впечатление произведет письмо. Лицо Насонова сосредоточенно-бесстрастно. Проходят томительные минуты — одна, другая… Наконец Насонов откладывает письмо в сторону. Задумывается.
— Что теперь будет? — невольно вырвалось у меня.
— У него мог быть другой выход, — раздумчиво замечает Насонов, не обращая внимания на мой вопрос.
— Это Роджерс… Если бы не он… Я знаю, брат мне говорил, — ляпнул я невпопад.
Насонов строго и, как мне показалось, осуждающе посмотрел на меня.
— Прежде всего, Алексей Иванович, ваш брат сам во всем виноват. Только сам. Судя по вашим рассказам, он где-то уже нащупывал правильный выход… — начал он, четко выговаривая каждое слово, а затем, немного помолчав, продолжал: — Ну, а если быть до конца откровенным — а наши с вами отношения должны именно на этом и строиться, — то ваш брат не может заслуживать никакого сожаления, а наоборот. У него руки в крови. Да и вас не пожалел, толкнул в пропасть… — Насонов на некоторое время сделал паузу, посмотрел на меня.
— Понимаю… — отвечаю я и чувствую, как замирает у меня сердце.
— Мы располагаем на него серьезными материалами. Вы готовы меня выслушать? — обращается ко мне Насонов.
— Да, конечно.
— После тщательной проверки установлено, что ваш брат, Зоря Ванов, он же Карасев Михаил Иванович, он же Филиппов Иван Михайлович, — хитро замаскировавшийся государственный преступник, — сказал Насонов, нахмурив брови. Затем, не торопясь, достал из папки какой-то лист бумаги, положил его перед собой, — Он — крупный каратель. Вот основные фактические данные. В августе сорок первого года, будучи на фронте, он перешел на сторону гитлеровских войск. С сорок первого по сорок третий год служил в полиции на Украине. Под его руководством и при личном участии в марте сорок второго года были повешены десять человек, подозревавшихся в принадлежности к партизанскому подполью. Весной того же года по его приказу были расстреляны пять родственников секретаря подпольного райкома партии. Летом сорок второго года лично повесил двух коммунистов и участвовал в расстреле пятидесяти евреев. Награжден двумя фашистскими бронзовыми медалями. Его преступная деятельность подтверждается показаниями арестованных, свидетелями и найденными документами.
Я сидел затаив дыхание, не веря своим ушам и не видя вокруг себя ничего. То, что услышал, — невероятно, чудовищно!
