— Товарищи, — говорил комитетчик, — вчера Петербургский[115] комитет совместно с представителями заводских партийных ячеек принял решение продолжать стачку еще два дня, а на третий приступить к работе. Разумеется, если полиция и власти не предпримут какой-либо провокации… По нашим подсчетам, вчера бастовало в Петрограде тридцать четыре предприятия с общим числом рабочих тридцать шесть тысяч человек. Это большой успех, товарищи!
Кое-где в толпе вокруг оратора громкие голоса сказали «ура!». Представитель комитета продолжал с воодушевлением:
— А сегодня, товарищи, к нам присоединились еще тридцать два завода и фабрики! Всего бастует семьдесят тысяч человек!
Член Петербургского комитета партии рассказал о том, что под влиянием, партии рабочие повсеместно выдвигают политические требования, а на Путиловском заводе не только протестовали против арестов, против вызова казаков, но и потребовали вернуть из ссылки пятерых депутатов-большевиков; выдвинули лозунги против драконовских мер по «мобилизации промышленности», означавшие новую каторгу для рабочих…
Собрание представителей заводов и больничных касс вместе с членами Петербургского комитета партии приняло решение о продлении забастовки еще на один день…
— А теперь, товарищи, — поставив точку, сказал комитетчик, — расходитесь, и не более чем по трое…
На следующий день Василий пришел в свою лафетносборочную мастерскую за полчаса до гудка. Многие из его товарищей-рабочих были уже в цехе, но не переодевались в робы, ожидая, что скажет агитатор от большевиков. Василий не спешил. Он решил дождаться почти всех и тогда объявить предложение партии.
Пока рабочие собирались, Василий присел на лафет скорострельной штурмовой пушки, наполовину собранной тридцатого числа и стоящей теперь без изменения. Из паровозно-механической мастерской пришел кочегар Шестаков, которого Василий знал как меньшевика. Шестаков присел к Василию на лафет и свернул самокрутку.
— Закурим, товарищ, — льстиво сказал кочегар, предлагая кисет с махоркой.
— У нас табачок врозь! — спокойно отрубил Василий. — И дружбы нету… — добавил он под улыбки рабочих, заинтересованных приходом человека из другого цеха.
Василий уже знал, что меньшевики на заводах, а также депутаты меньшевистской фракции Государственной думы агитировали за прекращение забастовки. Однако им удалось уговорить рабочих только на восьми предприятиях.
— Ну что? Пришел баранки обещать, если станем на работу? — с издевкой спросил меньшевика Василий. Чисто, по-городскому одетые товарищи Василия по цеху подошли к ним и окружили лафет. Кочегар влез на лафет и сиплым голосом заговорил:
— Товарищи, братья! Надо кончать забастовку! На фронте гибнут храбрые бойцы, а мы здесь срываем военные поставки!
— Ты что, уже стал буржуем и прибыли тебе не хватает?! — громко спросил его Василий.
Рабочие засмеялись. Парня бесцеремонно спихнули с лафета, оттерли в сторону.
— Ты скажи, Василий! — раздался голос в толпе.
— Я скажу то, что хотел передать вам Нарвский комитет большевиков: бастовать еще один день!.. Это будет самый хороший удар по империалистической войне! Чем сознательнее будет пролетариат, чем сплоченнее он будет выступать против грабительской войны, которая рабочему классу ничего, кроме крови и слез, не приносит — тем скорее придет наша победа!..
— Бастуем, братцы! — раздались в ответ радостно-возбужденные голоса…
Заводской гудок следующего дня застал Василия у дверей мастерской. Не успел он переодеться и стать к лафету, как к нему подошел мастер.
— Медведев, тебя вызывают в контору!.. — буркнул он, неприязненно оглядывая слесаря с ног до головы.
— Зачем это еще? — в тон ему ответил Василий.
— Там узнаешь…
В конторе любезный белокурый служащий в пенсне выдал Василию расчет. 18 рублей за проработанную неделю лежали в синем конверте. И там же красный листок повестки воинского начальника.
«Ну вот! Какая-то сволочь донесла!.. Еще одного большевистского агитатора забирают в действующую армию… — подумал Василий. — Слава богу, хоть не арестовали и не сослали в Сибирь!.. А в армии мы еще поработаем среди солдатиков!..»
В тот же день расчет и повестки о мобилизации в армию получили еще тридцать забастовщиков. Алексей Иванович Путилов, председатель правления завода, как и хозяева почти всех бастовавших предприятий, избавлялся от смутьянов. А большевистские агитаторы, пройдя воинскую подготовку в запасных полках, рассеивались по ротам, дивизионам и эскадронам действующей армии. Начиная с лета 1915 года в армии и на флоте стали возникать ячейки партии, появилась «крамольная литература», начались братания с неприятелем. Солдатская масса большевизировалась.
Могилев, ноябрь 1915 года
По оцинкованным скатам подоконников губернаторского дома, обращенного теперь в место пребывания верховного главнокомандующего, барабанили крупные капли. Сетка дождя застилала Днепр и заднепровские дали, порывы ветра расправлялись с пожелтевшей листвой, кое-где сохранившейся на деревьях парка за окнами дворца.
Несмотря на унылую погоду, на душе у самодержца российского было светло и радостно. Прежде чем надеть отутюженный полковничий мундир, Николай Александрович нежно погладил золотой с белой эмалью крест Георгия 4-й степени, полученный им недавно по инициативе Николая Иудовича Иванова.
«Поистине идея отстранить Николашу от главенствования над армией и взять на себя верховное командование была весьма плодотворна и своевременна», — пронеслось в голове у царя…
Взбалмошный Янушкевич, любитель военной театральщины, узнав о переводе ставки в Могилев, приказал и здесь, в нескольких верстах от города, построить для штабных и литерных поездов особую ветку. Однако ветка осталась ржаветь за ненадобностью, поскольку в губернском центре управление ставки разместилось в капитальных зданиях. Чины штаба стали на постой в лучшей гостинице города — «Бристоле».
Великий князь, прибыв в Могилев, узнал, что его державный племянник решил стать во главе армии и флота. С достоинством и мужеством перенес Николай Николаевич этот удар. Он много молился и плакал в тиши своей спальни. В перерывах посылал в Царское Село мысленные проклятия и грезил о карах, которые постигнут ненавистную «гессенскую муху». На людях, даже при своей свите, верховный главнокомандующий остерегался высказываться откровенно. Он еще надеялся, что царь оставит его при себе, в ставке, и он сохранит фактически свою роль верховного.
Действительность разрушила все надежды. Впрочем, прибыв в Могилев, государь обласкал дядюшку. Пока они ехали к Иосифовскому собору, где архиепископ Константин с викарным епископом и всем причтом готовился отслужить торжественный молебен, царь всю дорогу милостиво беседовал с Николаем Николаевичем.
После богослужения в губернаторском дворце царь в присутствии великого князя подписал приказ по армии и флоту:
«Сего числа я принял предводительствование всеми сухопутными и морскими вооруженными силами, находящимися на театре военных действий. С твердой верой в милость божию и с непоколебимой уверенностью в конечной победе будем исполнять наш святой долг защиты родины до конца и не посрамим земли русской».
Царь не захотел обосноваться в губернаторском доме, а остался в своем вагоне. Это опять вселило надежду в душу Николая Николаевича.
На следующее утро, когда новый начальник штаба верховного генерал Алексеев был вызван к царю на доклад, пригласили и великого князя.
— Уф, пронесло! — вознадеялся он и мысленно заготовил несколько соображений к предстоящему докладу Алексеева. Но после завтрака, быстро скользнув взглядом из-под полуприкрытых ресниц по лицу Николая Николаевича, новый верховный главнокомандующий словно невзначай спросил дядюшку:
— Когда ты отбываешь на Кавказ?
