– Ты откуда взялся? – спросил Лешка.

– Не спрашивай, – хмуро ответил он. – Всюду был – цейхгауз брал, на передовой околачивался, вот пришел…

– Что так?

– Прогнали…

– Из-за руки, что ли?

Пантюшка не ответил. Помолчав, он насупился и сказал:

– Я за делом пришел.

– Ну?

– Устрой меня, Леш, к вам, хотя бы… Хожу как неприкаянный.

– Вот те раз! – удивился Лешка. – Да ты расскажи, что было?

Пантюшка сел на табурет, с подозрением посмотрел на двух спящих в углу фронтовиков.

– Чего рассказывать… – неохотно начал он. – Как мы с тобой разошлись, пошел я к бате и говорю: «Принимай в отряд, и все тут; небось, – говорю, – чужих сыновей тебе не жаль!..» Ты моего батю знаешь. Оскалился и на меня: «Я вот тебе покажу, – говорит, – кого мне жаль, а кого не жаль!..» А кулаки у него известно какие – почище свинчатки. Ну, я связываться не стал, ушел и думаю: «Тоже мне революция, когда человеку ходу не дают. Без вас обойдусь». Стал тебя искать – не нашел. Что делать? Добыл дрын железный, сам, думаю, буду воевать. Всю ночь по городу шатался, приглядывался к немцам. Потом вижу: идут куда-то фронтовики. Я за ними. Они в засаду сели возле цейхгауза, и я недалеко пристроился. На рассвете, когда вся буча заварилась, те фронтовики давай цейхгауз брать. Пальба началась, фронт! Немцы побежали. Я за углом приспособился и, как немец выскочит, я его дрыном по каске-р-раз! Он с карачек. Другой выскочит, я и другого. Штуки четыре немцев уложил!..

– Ты не завирайся, – предупредил Лешка.

– Вот как бог свят! – воскликнул Пантюшка. Впрочем, он не стал задерживаться на доказательствах и продолжал:

– Как взяли цейхгауз, я, конечно, винтовку раздобыл и уже от тех фронтовиков не отставал. Ребята хорошие, командир у них – Павленко фамилия, и меня не гнали. Стал я с ними ходить…

– А сюда почему не заглядывал? – спросил Лешка- Не видал я тебя.

– Сюда не ходил, чтобы батю не встретить. Да и почем я знал, что ты здесь… Ну вот. После, значит, ушли мы на передовую. Ох, что там было, Леш! Матросы немцев гранатами глушат, что твоих карасей! Я там, к слову, про тебя узнал, что при Силине состоишь, сказал один фронтовичек, молодой такой, зубастый.

– Пахря, должно быть?

– Пахря, верно! Мы с ним по соседству были. Ну вот. Вчера вечером, как подзатихло, сели вечерять, вдруг откуда ни возьмись – идет!

– Кто идет?

– Да батя мой! К нему, понимаешь, сестренка, Верка, прибегала, еду из дому приносила, конечно, плачет, дура, и говорит про меня, что, мол, пропал, может, даже убили где-нибудь. Батя, конечно, в расстройство. А тут кто-то ему и скажи, что видел меня на передовой у Павленки… Ну, конечно, берет за грудки и давай честить из души в душу, это при всех-то. Мне бы промолчать, а я возьми да ляпни: несознательный ты, батя, человек! И про революцию загнул, что, мол, не понимает… Ну, тут он и разошелся. Вон какую красоту под глазом посадил, людям стыдно показаться!..

– Да-а, – протянул Лешка, разглядывая синяк. – Приложил крепко.

– Это что! – поморщился Пантюшка. – Синяк – это бы ничего, так он давай меня с передовой гнать. И Павленке сказал и другим командирам, чтобы не пускали больше… А там, Леш, дела-а! Твой-то Пахря со своими ушел в ночь на какое-то особенное задание, я бы тоже мог пристроиться, кабы не батя.

– Куда они ушли? – с ревнивым чувством спросил Лешка. Об отряде Костюкова он привык думать, как о своем отряде.

– Точно не знаю, – сказал Пантюшка, – говорили, на какой-то железнодорожный разъезд. Теперь, Леш, мне другого выхода нет, как только сюда. Ты скажи, можешь пристроить меня или нет?

– Попробую. А как же с твоей рукой? Не помешает?

Пантюшка стрельнул глазами в угол и, понизив голос, сказал:

– Рука – пустяк! Царапнуло слегка еще в первый день. Я ее для красоты подвесил. Засмеют ведь на нашей улице, если узнают. А так каждому видно: раненый человек. Рука здорова!

Он выпростал руку из повязки и повертел ею в воздухе.

Это значительно меняло дело. Лешка сразу почувствовал себя уверенней: настоящая боевая рана ставила Пантюшку в один ряд с бывалыми фронтовиками. Теперь же они оказывались на равном положении.

– Хитер ты, – засмеялся Лешка. – Тряпку свою сними, Силин увидит, не возьмет.

Пантюшка поспешно – через голову – снял косынку, запихнул ее в карман, встал, надел винтовку.

– Пошли!..

В маленькой канцелярии, где около окна сидели писаря, их обогнал ординарец. Влетел в штабную комнату и захлопнул дверь. Лешка сунулся было за ним, но оттуда раздался окрик: «Обожди!»

– Садись, – сказал Лешка, указывая на стул. – Освободятся, тогда зайдем.

Вскоре дверь отворилась, из комнаты вышла женщина в черном платье, молодая, сухопарая, с гладкими, расчесанными на пробор желтыми волосами. Мельком взглянув на ребят, она села за стоявший возле двери канцелярский стол, на котором громоздилась пишущая машинка. Лицо у женщины белое, веки приспущены, губы поджаты неприступно и презрительно. Это была машинистка Совета, работавшая здесь с тех пор, как штаб переехал в гостиницу.

У Пантюшки при виде этой женщины как-то сам собой раскрылся рот. Он тронул Лешку за рукав:

– Леш, а Леш, это кто?..

– Постой! – отмахнулся Лешка.

Дверь в штабную комнату осталась открытой. Отчетливо доносились голоса:

– …Где это получилось?

– На самом разъезде… – задыхаясь, говорил ординарен-Хотели они оборону занять, а немцы тем часом сидели, попрятавшись, на огородах… Вот тут и началось…

Лешка не успел еще понять, о чем говорят, но упоминание о разъезде, куда, по словам Пантюшки, ушел отряд Костюкова, наполнило его тревогой, каким-то неясным предчувствием беды.

– По порядку докладывай, как было! – сказали за дверью. По густому, с энергичной хрипотцой голосу Лешка узнал Попова – одного из членов Совета пяти, большевика.

– Было, стало быть, так… Пошли они на разъезд, как приказано… Днем наши ходили туда на разведку, все кругом обшарили, немцев не было…

– Немцам разъезд ни к чему, – пробасил кто-то.

– Пришли… Все кругом тихо, никого не видно. Только стали оборону копать, а тут их пулеметами со всех сторон и зачали косить – засада!..

– Костюков живой?

– Какое там! Двое только и ушли, в больницу Тропиных отправили. Один так совсем кончается. Люди говорят- предали их…

У Лешки перехватило дыхание. Он растерянно оглянулся, точно желая убедиться, что он ослышался, что этого не может быть… Пантюшка, бледный, смотрел на него круглыми потемневшими глазами.

– Слыхал?

– Слыхал… Я ведь, Леш, с ними хотел идти…

Лешка, не отвечая, провел ладонью по щеке… Убили Костюкова… Как же это? Лешка вспомнил его кряжистую, плотную фигуру, крупное, морщинистое лицо с рыжими запорожскими усами. Такого, казалось, даже повалить невозможно, не то что убить… А Пахря?! Неужели и он… Шумный, крикливый, никогда не унывающий Пахря, с лукавыми, прозрачными, словно капли голубой воды, глазами…

Постепенно, точно издалека, до Лешки стал доходить решительный голос Попова:

– Предательство это или что иное – разобраться надо. Не в том сейчас гвоздь. Если немцы на разъезде, обстановка складывается совсем по-новому. Смотрите…

Через открытую дверь было видно, как в мутной от табачного дыма комнате несколько человек склонились над картой.

– Разъезд вот где… – говорил Попов. – Отсюда прямой удар по нашему правому флангу, почему мы и хотели укрепить его. Понимаете теперь, что грозит? Если немцы здесь нажмут, к вечеру ждите их в Херсоне.

Писаря около окна тревожно переглянулись. Машинистка, согнувшись над столом, разбирала чьи-то торопливые каракули. За дверью несколько секунд молчали, потом кто-то неуверенно проговорил:

– Людей сюда надо бы…

– Где ты их возьмешь, людей? – возразили ему.

– Перебросить придется…

– Откуда?..

Некоторое время ничего нельзя было разобрать: все говорили одновременно. Когда наступила тишина, послышался негромкий голос Силина: