— С мельницы бы еще лучше, Митрич…

— На мельницу мы пацанят попросим… Ну, кто нынче, хлопцы?

Тимоша шагнул вперед.

— Нас с Васькой Жигловым пустите, дядько Петро. Мы ее летом всю облазили.

— Ну ладно, вы так вы, — согласился Скопцов, маленький, как нахохлившийся воробушек мужичок, и отчего-то быстро, с покривившимся лицом отвернулся..

Шматко понимал, что его «банде» пора действовать более активно. Отряд насчитывал теперь тридцать человек, в Журавке они были как бельмо на глазу, хоть и отправлялись время от времени в «набеги», «громили» большевиков. Прошлый раз на виду у слобожан «батько Ворон» схватился с какими-то чекистами, затеял с ними перестрелку, отогнал от Журавки. Чекистов, правда, было немного, человек десять конных. Ворон погнался за ними, но у тех кони были добрые, не догнали. Возбужденная погоней, «банда» носилась по Журавке, кто-то из рьяных пальнул из обреза, подстрелил курицу — она с суматошным криком бросилась вдруг через улицу, наперерез конным.

Шматко вызвал потом Петра Дибцова (он стрелял), напустился на него: и так, мол, шума много, можно было и не переводить куру. Дибцов, румянощекий увалень, милиционер из Богучара, виновато хлопал голубыми, по-детски наивными глазами. Сказал, что хотел как лучше, так им и верить не будут, а за курицу он может хозяйке и заплатить. Шматко поднял Дибцова на смех — тоже конспиратор нашелся! Ты еще признайся кому-нибудь, что немногочисленный чекистский отряд был специально подослан Наумовичем, и те и другие палили поверх голов, в воздух, и что Ворон гнался за чекистами в полсилы…

Дибцов молчал, виновато сопел и стоял по стойке «смирно». Разговор шел в хате Шматко, теперь это был штаб «батьки Ворона»; присутствовали немногие — заместитель Шматко Прокофий Дегтярев и комиссар Тележный. Тележный появился в отряде с первых же дней, это они с Дибцовым клали здесь, в хате Шматко, печь; приехал он из Павловска, через него шла связь с Наумовичем — на нескольких хуторах были у них свои люди. Тележный, сидя на лавке у стены, внимательно слушал разговор командира с провинившимся бойцом, согласно кивал склоненной стриженной головой. Он тоже не одобрял поведения Дибцова, сказал об этом:

— А в старуху какую-нибудь бы попал, Петро! Греха потом не оберешься.

— Виноват! — тянулся Дибцов. — Попужать хотелося, товарищи командиры. Думал, на пользу.

— Ладно, иди, — махнул рукой Шматко.

— Журавцы и так уже на улицах не показываются, — усмехнулся Дегтярев; пригнув голову, он что-то высматривал за окном. — По слободе идешь, так от окошек и отскакивают… М-да…

Прокофий поднялся, подошел к двери, неплотно прикрытой Дибцовым, потянул за ручку. Вернулся потом к столу, поднял на Шматко глаза.

— Может, самим нам объявиться, Иван? — спросил он, и курносое его, в крупных веснушках лицо застыло в напряженном ожидании.

Шматко покачал головой.

— Нет, — решительно сказал он. — Надо ждать. Приказ.

— На рожон полезем, заподозрят, — поддержал Шматко Тележный. Молодое его безусое лицо было спокойно. Лампа, стоявшая на столе, освещала и занятые делом руки: Тележный чистил наган. Огонь в лампе запрыгал, заплясали тени на стенах, и Тележный, отложив наган, снял закоптившееся стекло, пальцами схватил с огня какой-то нарост, и оранжевый язычок взметнулся вверх, стал прозрачнее, чище.

— Ну вот, давно бы так, — одобрил Шматко. Положив руки на стол, он какое-то время задумчиво смотрел на огонь, на то, как Тележный собрал вычищенный уже наган, сунул его в кобуру.

— Пора бы кому-то уже появиться, пора, — рассуждал Шматко. — Времени прошло достаточно, в штабе Колесникова о нас знают, убежден. Яшка Скиба не зря в Калитву ездил.

— Для верности надо было проследить за ним, — сказал Дегтярев. — Наверняка бы знали; а так, может, он в лавку ездил.

— Проследили бы и наследили, — тут же возразил Тележный.

— Ждать будем, ждать, — повторил Шматко. — Приказ!

Ехать в Журавку — поглядеть «шо там за батько такой объявився, Ворон», вызвался Митрофан Безручко. Яшка Скиба, тайно приезжавший в Старую Калитву, сказал, что Шматко, судя по всему, анархист, гнет свою линию и никому не собирается подчиняться. С его слов, гулял он на Украине с Махно, крутил хвосты большевикам, а теперь, мол, чихать на все хотел…

— Как бы не так, — важно уронил Безручко, попыхивая трубкой. — У нас пид носом та це вин свою линию будэ гнуть. Нехай не надеется. Враз салазки позагинаем.

Безручко отложил трубку; со вчерашней попойки его мутило, надо бы кружку зелья, глядишь, и полегчало бы.

— Сетряков! — гаркнул он в дверь, и боец для мелких поручений предстал перед ним, выслушал приказ и скоро вернулся с самогонкой в белой жестяной кружке. Безручко жадно выпил, сидел потом малость оглушенный, гладил вислые мокрые усы, смотрел на стоящего перед ним деда расслабленно и тупо.

— Ох, гарна горилка! — похвалил он. — До кишок продрало. Ну, ты, мабуть, иди, Сетряков. Мы тут побалакаем.

Дед ушел, оставив в горнице хаты запах прокислой овчины, а Безручко перевел малость помягчевший взгляд на Скибу — тот по-прежнему переминался с ноги на ногу у порога, мял шапчонку.

— А ты не брешешь, Яков? — строго спросил Безручко. — Про Ворона. Може, там ниякого батька и нема? Зря коней гонять…

— Та вот те крест, Митрофан Василич! — обиделся даже Скиба, и щербатый его рот покривился в протесте. — Шматко — наш, слобожанский, я ж его сопляком помню. А шайку он по округе собрав. Народ отпетый. Позавчера вон чекистов гоняли, пальба такая была, шо не дай бог! Курей всех в Журавке побили.

— А откуда знаешь, шо чекисты булы? — Безручко снова сунул под усы трубку, сосал ее, смакуя.

— Знаю кой-кого… Как жа! Не маленький.

— Гм… — Безручко морщил покрасневший от самогонки лоб, толстыми, желтыми от табака пальцами поскреб у себя под мышкой.

— Ты вот шо, Яшка. Паняй-ка до дому и сиди тихо, як мышь. А мы, мабуть, подскочемо.

— А когда ж будете, Митрофан Василич?

— А цэ не твоего ума дело. Военная тайна. Як нам захочется. Поняв?

Безручко отпустил Скибу, и тот задом, задом выскользнул из штабной хаты, а голова политотдела, хмурясь, стоял у окна, глядя, как Яков отвязывал пегую свою тощую кобылку от телефонного столба, как подтягивал на ней хомут, а потом сел в бричке на корточки, взмахнул хворостиной.

— Сетряков! — снова позвал деда Безручко и велел тому найти Конотопцева, да побыстрей. Сашка явился, что-то дожевывая на ходу, и Безручко это не понравилось: начальник дивизионной разведки мог бы пожрать и не на виду у него…

— Слухаю, Митрофан Василич, — Конотопцев вытер губы рукавом гимнастерки.

— Ты жрать когда перестанешь, Конотопцев? Як не вызову — все ты жуешь, жуешь…

— Та кишки болять, Митрофан Василич, — пожаловался Конотопцев, прикладывая руки к животу. — А чего, съешь — так и полегче.

— Самогонки поменьше трескай… Никакой жеребец столько не выдержит, — посоветовал голова политотдела. Спросил строго: — Не осталось там?

— Не. Хлопцы ж допили. А новую ще гонють.

— Хлопцы! — нахмурился Безручко. — Прежде начальствующий состав должен потреблять, а потом — нижние чины. Испокон веку так було… Ну ладно, сидай. Побалакаем.

Они сели к столу, и Безручко рассказал Конотопцеву о приезде Якова Скибы, о батьке Вороне.

— Дюже он мне любопытный, — признался голова политотдела. — Шо за линия? Ни к красным, ни к нам не ластится. Га? Як можно?

— Может, хитрит? — подал мысль Конотопцев. — Овечью шкуру натянув?

— Та яка там овечья! — протестующе махнул Безручко рукой, и дымящиеся крошки табака выпали на столешницу. — Чекистов же гонял… Ну ладно, побачим, спытаем у самого. Интересно! — Он крутнул головой, заправил трубку свежим табаком.

— Охрану брать? — поднялся Конотопцев.

— А як же! Скажи, щоб эскадрон наладили. Ручной пулемет на всякий случай нехай хлопцы возьмут. Мало ли что.