Все еще утро

Берег Амура. Но не Сахалян. Восточнее или западнее, не поймешь. Наверное, восточнее.

На воде — канонерская лодка. В рассветном тумане синими линиями вырисовывается ее строгий корпус.

Всю группу сажают в лодки.

Ветер пробирает до костей. Знобкий, северный, но пахучий. Поярков жадно дышит, подставляет лицо струям.

Рядом, совсем рядом дом. На том берегу. Внутри замирает все от какого-то радостного и тревожного ожидания.

Рядом. А ведь можно и не доплыть.

Поднялись на борт. Всех — в трюм. Одного Пояркова оставляют наверху.

— Сунгариец!

Впервые за восемнадцать часов он слышит свое имя. Оглядывается. Вот он, Комуцубара, стройный, подтянутый, суровый. В форме со знаками отличия полковника. Наконец-то! Они отходят в сторону, за рубку

— Вот ваши документы, — говорит Комуцубара. — Теперь уже осталось недолго.

Поярков выражает недовольство:

— Выбрасывать с группой рискованно. Просто нелепо.

Комуцубара разводит руками:

— Все переменилось в последний момент. На той стороне стало известно о нашей операции и ориентировочные сроки выброски — пятница, суббота. Пришлось избрать понедельник. Тяжелый день для них. И легкий для нас. Думаю, что легкий. Когда не ждут, входить всегда проще.

— Но группа наведет на меня огонь пограничников.

— Она наведет его на себя, уж если такое случится. Вы окажетесь в мертвой зоне.

Комуцубара перешел на шепот:

— Вас никто не узнал?

Поярков вспомнил о человеке в кожаной куртке.

— Нет.

— И теперь уже не узнают… До выброски вы будете находиться в изолированном помещении. Есть у вас какие-нибудь претензии ко мне или японскому командованию?

— Только сожаление. С группой идти опасно.

— Принимаю. Но изменить уже ничего нельзя… Ни пуха ни пера, как говорят там. — Комуцубара пожал руку Пояркову и спустился по трапу в лодку.

Утро. День. Вечер

Время не фиксировалось. Его просто нельзя было фиксировать.

Поярков находился в каморке под палубой, громко названной полковником изолированным помещением. Ни иллюминатора, ни других отверстий, способных пропустить солнечный свет! Но он знал, что уже не утро и не полдень. Завтрак и обед подавали. Что-то близкое к вечеру или вечер. Канонерка шла не останавливаясь. Шла обычной скоростью и ушла, надо полагать, далеко. Миновали Благовещенск. Многое миновали…

Высадка ночью. В другое время это и не делается. Диверсант, как сыч, охотится под надежным покровом темноты. А на канонерке — диверсанты.

Чем ближе ночь, тем сильнее волнение. Уже не тревога, а страх вселяется в Пояркова. Не просто, оказывается, ступать на родную землю в обличье врага. Все внутри холодеет.

Он не мог лежать. Сидеть не мог. Покой невыносим! Только двигаться. Два шага к двери, два шага от двери. И так без конца…

Потом он упал на койку лицом вниз и замер. Внутри боль, одна боль.

— Тридцать четвертый, наверх!

Ночь

На палубе было тихо. Темно и тихо. Канонерка стояла метрах в ста от берега, который не был виден, а только угадывался. Оттуда летел ветер, пахнувший близким лесом и осенью. Землей пахнувший. И еще чем-то знакомым и ласковым.

Поярков влез по трапу в лодку. Она качалась на волне, тыкалась носом в железный борт, не хотела принимать пассажира. Он все же сел. Запахнул поплотнее куртку, надвинул на глаза шапку. Сжался весь.

Сверху крикнули:

— Пошел!

Лодка оторвалась от борта и поплыла…

Что-то около двух дня, когда начальник Благовещенского ГПУ Евгений Степанович Великанов собирался спуститься вниз пообедать, позвонил дежурный:

— К вам просится человек.

Напасть какая-то, телефон словно подкарауливает Евгения Степановича в эти последние минуты перед перерывом.

— Что за человек?

— Назвался Соломиным… Да, точно… по документам Соломин Федор Христофорович.

— Что ему надо?

Дежурный молчал. Не знал, видимо, что надо Соломину, или тот, Соломин, сам хотел объяснить причину своего появления в ГПУ и тянулся к трубке телефона.

— Ладно, пусть идет!

Евгений Степанович зло стукнул трубкой о рычаг:

— Хоть бы раз удалось нормально пообедать!

Он посмотрел недружелюбно, даже враждебно на дверь, откуда всегда появлялось то самое безжалостное существо, которое не давало Евгению Степановичу ни отдохнуть, ни поесть.

— Да, войдите!

Фу, черт, да это же директор ресторана «Амур»! А то Соломин, Соломин… Много их, Соломиных…

— Важное дело, товарищ Великанов, — запинаясь от волнения, произнес вошедший и с ходу принялся вытирать пот со лба и шеи. Он был тучен, этот Соломин, и немолод уже. Вьющиеся седые волосы окружали белым венчиком большую лысину, а многочисленные морщины уверенно расположились вокруг глаз и на подбородке. — Важное дело, иначе не стал бы отрывать от служебных обязанностей. Их у вас много…

— Не жалуемся, — бросил Великанов. — Садитесь! Рассказывайте, что у вас там.

— Да вот…

Соломин сел, провел еще раз платком по лысине и, подавшись вперед, чтобы быть ближе к начальнику управления, начал:

— Я имею честь заведовать рестораном «Амур»…

— Знаю. И у вас в ресторане вчера…

— Вы уже в курсе?

— Ничего я не в курсе… Просто решил помочь перейти к сути дела.

— Так вот, вчера у меня ужинал Борис Владимирович Поярков. — Соломин откинулся на спинку стула и посмотрел многозначительно на начальника управления.

— Кто? — не понял Великанов.

— Поярков Борис Владимирович! Ровно в семь часов…,

— Ну и что же?

— Как — ну и что же?! — удивился Соломин. — Поярков член «Монархического союза», агент секретного ведомства Чжан Цзолина. Его все в Харбине знают.

— Но вы-то откуда знаете, товарищ Соломин?

— Пять лет работал на КВЖД, этого достаточно, чтобы знать многое о белой эмиграции.

— Вы говорите, Поярков член Союза монархистов, агент охранки. Как же он оказался в вашем ресторане?

Соломин развел руками:

— Вот именно — как!

— Вы разговаривали с ним?

— Боже упаси! Он поймет, что его узнали, и скроется.

— А вы не ошиблись?

— Как можно, товарищ Великанов! Вот приметы! — Соломин полез во внутренний карман пиджака и вынул оттуда листок бумаги: — Выше среднего роста, блондин, волосы вьющиеся, бородка, лоб высокий, с глубокими залысинами, за ухом большая родинка.

— За каким ухом?

— Кажется, за правым. Да, точно за правым… Он сидел за столиком у окна левым боком, я подошел сзади и увидел родинку…

— Минутку, сейчас запишу.

— Да зачем записывать, товарищ Великанов?… Здесь все сказано. — Соломин протянул бумажку Великанову.

— Разберу? — поглядел на записи Великанов.

— Почерк каллиграфический. По чистописанию в гимназии получал только пятерки.

— Отлично! Сообщение действительно важное. Спасибо, товарищ Соломин! Примем меры…

Когда директор «Амура» ушел, Великанов снял трубку и набрал номер телефона своего заместителя.

— Федя… У меня был Соломин… Ну этот, из кавэжэдинцев, возглавляет «Амур». По тому же поводу… Займись им! Надо убрать из Благовещенска, и как можно скорее. Понял? Как можно скорее…

Это произошло во вторник. В пятницу Соломин получил приказ о повышении его в должности. Он переводился в Хабаровск, в управление Торгсина.

Есть в Благовещенске тихая улица. Спустившись с холма, открытого всем ветрам, она окунается в сады и начинает петлять, поворачивая то влево, то вправо, словно ищет место, где поспокойнее, и на самой окраине города исчезает вовсе. То ли становится другой улицей, то ли натыкается на чей-то забор.