— Филимон, друг мой! — заглянул ему в глаза Алексей. — Что с тобой творится?! Ты словно заболел! Может быть, мы переправим тебя через Румынию, где фронт еще не установился, в Россию и ты сможешь отдохнуть в Крыму? Увидишь свою жену!.. За тобой же пока не охотятся!

— Не беспокойся, брат мой! — с тяжелым вздохом ответил Стечишин. — Я не устал и не болен… Я подавлен тем, что увидел в двух концентрационных лагерях… Это дьявольская выдумка австрийцев — создать невыносимый ад на земле для людей, которые виновны только в том, что считают себя русскими и говорят на русском языке…

До Соколова и раньше доходили слухи, что власти Австро-Венгрии интернировали, словно военнопленных, собственных подданных-русин, живших на Галичине, в Буковине и Карпатской Руси. По государственной логике Австрии, вся верная национальным традициям, сознательная часть русского населения Прикарпатья была сразу же объявлена «изменниками» и «шпионами», «русофилами» и «пособниками русской армии». С первых дней военных действий тех русин, кто осмеливался признавать себя русским, употреблял русский язык, хвалил Россию, — арестовывали, сажали в тюрьмы, а иногда и убивали без суда и следствия. Австро-венгерские войска начали свои зверства еще тогда, когда под ударами русских войск отступали из Галиции. Теперь же, после Горлицкого прорыва и обратного завоевания Лемковщины, как назывались районы Прикарпатья, населенные лемками или русинами, наступил второй акт драмы.

Священников, благословлявших русские войска, освободившие Галичину, австрийские военные власти теперь приговаривали к смерти. Крестьян, виновных в том, что они продали корову или двух свиней русскому интендантству, тащили на виселицу. Интеллигентов, руководивших просветительными кружками и обществами, бросали в заключение…

— Виселицами уставлены села и города Галичины, трупы расстрелянных запрещено убирать и хоронить, ее лучшие сыны — в тюрьмах и концентрационных лагерях… Сначала австрийцы сажали всех русин, арестованных по доносам мазепинцев, в крепость Терезин — отсюда это будет верстах в сорока, — махнул рукой в сторону северо-запада Филимон. — В старых кавалерийских казармах, на соломе, кишащей вшами, разместили австрийцы русинскую интеллигенцию — врачей, адвокатов, священников, чиновников, студентов. Крестьян побросали в казематы и конюшни. В первое время кормили еще сносно и разрешали прикупать что-то за свой счет. Потом режим ужесточился.

Стечишин горестно помолчал, на его глазах появились слезы.

— Ах, Алекс! Еще страшнее, чем Терезин, другой концлагерь — Талергоф под Грацем в собственно Австрии. Там такие жестокие порядки, что люди умирают сотнями, голодают, гниют заживо в эпидемиях сыпного тифа и дизентерии… Только в марте умерли 1350 заключенных. Русины назвали его «долиной смерти». Это дикое варварство цивилизованных австрийцев! Принудительные работы, вопиющая грязь, мириады вшей, полное отсутствие врачебной помощи и лекарств!.. Алекс! Что же творится на белом свете! Где же бог? Почему он не остановит этот ужас?! — глухо закончил рассказ Стечишин.

Соколов молчал, подавленный рассказом старого русина. Он представлял себе ужасы австрийской тюрьмы, просидев несколько месяцев в Новой Белой Башне в Праге. Правда, ему повезло в том, что его тюрьма находилась в столице Чехии и благодаря чехам-служителям режим в ней был более человечным. По он содрогнулся, мысленно ощутив прикосновение к телу прелой соломы, шевелящейся от движения паразитов.

Верховный главнокомандующий великий князь Николай Николаевич истово молился о даровании победы православному воинству. Он стоял на коленях перед иконами, занимавшими почти все стены спального отделения его салон-вагона, вдыхал аромат горящего лампадного масла, елея, старых досок. Слезы умиления и надежды текли по лицу великого князя, благость и умиротворение нисходили на верховного главнокомандующего.

Неслышно отворилась дверь. В спальню-часовню проскользнул тенью протопресвитер российской армии отец Георгий Шавельский. Черный как смоль, в черной поповской сутане, он неслышно опустился на ковер рядом с великим князем и молитвенно сложил руки на груди.

Николай Николаевич скосил красный заплаканный глаз на отца Георгия и понял, что хитрому царедворцу не терпится рассказать что-то чрезвычайно важное. Надушенным платком главнокомандующий утер слезы, промокнул бороду и усы и легко поднялся с коленей. Отец Георгий встал тоже и поклонился Николаю Николаевичу.

— Ваше высочество, из Петрограда прибыл к вам министр земледелия Кривошеин. Как вы знаете, из всех министров он ближе стоит к общественности.

— Скажи адъютанту, чтобы впустил его в кабинет! — приказал великий князь. — А что ты знаешь еще о нем?

— Кривошеин в силу своих родственных связей весьма близок московскому купечеству и промышленникам. Он женат на одной из сестер текстильных фабрикантов Морозовых… Весьма близок к англичанам. Бьюкенен его большой друг, и он частенько ездит обедать в английское посольство…

— Спасибо, отец Георгий, — ласково поблагодарил Николай Николаевич своего осведомителя и духовника.

Протопресвитер армии вышел вместе с главнокомандующим из спальни-молельной. Но он повернул через другую дверь прочь из вагона, а Николай Николаевич, изобразив на лице важность, вступил в кабинет. Министр земледелия, «серый кардинал» премьера, уже дожидался главнокомандующего, стоя у дверей. При виде великого князя Кривошеин склонился в глубоком поклоне.

— Здравствуй, Александр Васильевич, — любезно приветствовал гостя Николай Николаевич. — Садись!

Министр склонил голову набок и, буравя великого князя острыми глазками, плотно уселся в кресло. Не изъявляя особого подобострастия, фигура его все же излучала столько преданности и уважения, что великий князь одобрительно подумал: «Ловок!»

Николай Николаевич не ошибался. Кривошеин действительно весьма успешно делал карьеру отчасти и потому, что умел всегда подластиться к начальству, а иногда деликатно и почти твердо возразить ему.

— Ваше высочество, я спешил приехать в вашу ставку хотя бы за несколько часов до прибытия государя, чтобы проинформировать вас о некоторых событиях, которые привели к единодушному требованию отставки Сухомлинова… — с места в карьер начал министр.

— Государь приезжает завтра, десятого…

— Так вот, ваше высочество, — словно не заметив вспышки радости, блеснувшей в глазах собеседника, продолжал Кривошеин, — вам, наверное, докладывали, что две недели назад на торгово-промышленном съезде в Петрограде господин Рябушинский произнес громовую речь о мобилизации промышленности и созыве Думы.

— М-да! Что-то слышал… — уклончиво пробормотал верховный.

— Требования общественности и думских кругов сводятся пока не к вопросу программы, а к призыву людей, коим вверяется власть… — вкрадчиво продолжал Кривошеин. — Мы, старые слуги царя, берем на себя неприятную обязанность обратиться к государю с заявлением о необходимости уступить общественному мнению, то есть созвать Думу и сменить непопулярных министров…

Великий князь был хорошо осведомлен от своих клевретов о брожении в думских и правительственных кругах, которое возникло из-за военных неудач. Верховное командование относило их вовсе не на свой счет, а целиком, к недостатку боевых припасов и вооружения. В этом обвиняли только Сухомлинова. Анастасия Николаевна и ее сестра Милица ничем другим не занимались в Петрограде и Знаменке, как выслушиванием и вынюхиванием. От брата Петра, женатого на Милице, Николай Николаевич знал в деталях о всех слухах в столице, в придворных, военных, чиновных кругах.

— Ваше высочество, я предложил вместо нынешнего министра внутренних дел Маклакова рекомендовать его величеству князя Щербатова, Алексея Андреевича Поливанова — для военного ведомства вместо Сухомлинова, сенатора Милютина для юстиции и Самарина на место Саблера… — продолжал «серый кардинал». — По мнению Сазонова, просьба об удалении Горемыкина одновременно с названными министрами могла бы повредить успеху всего плана…