Наконец «часовщику» показалось, что он достаточно сдружился с Горбылем, начал его потихоньку прощупывать насчет возможности ухода в Маньчжурию.

Хомяков понимал, что ему трудно будет укрываться под именем Егора Моргуна и что рано или поздно его найдут и снова водворят в лагерь. Поэтому он хотел с помощью Горбыля — чтоб без особого риска — уйти за границу, где бы можно устроиться часовым мастером. Решение это созрело не сразу, хотелось еще посоветоваться с Горбылем, который Хомякову все более нравился. Он однажды и завел разговор о трудностях покупки запасных частей к часам, особенно иностранных марок. Горбыль только поддакивал, ничего сам не предлагая. Хомяков спросил у него, нельзя ли добывать запчасти к часам в Маньчжурии через какого-нибудь китайца. Это был всего лишь как бы пробный вопрос, но и он насторожил и растревожил старика. Он с негодованием сказал, чтобы приятель выбросил из головы свои дурные мысли. В июне 1939 года Хомяков уехал в Ворошилов-Уссурийский, где смог устроиться на работу часовым мастером. Перед отъездом заходил к Горбылю, который встретил гостя холодно, хотя и сказал на прощание, чтобы тот приезжал к нему, если будет какая нужда.

В Ворошилове-Уссурийском Хомяков неплохо зарабатывал, но чувствовал себя неуютно. Над ним постоянно висела угроза задержания. Бывая иногда во Владивостоке, он искал и там пути ухода за границу, знакомясь с моряками, но… тщетно.

Время шло, нужно было что-то предпринять — срок действия паспорта истекал, а при его продлении могли бы разоблачить преступника. На ум все чаще приходил рассудительный Горбыль, его приглашение приезжать к нему, если будет нужда. Казалось, что в этот раз можно подобрать ключи к сердцу старика, чтобы скрыться за границей. Не видя другого выхода, Хомяков решил теперь уже в открытую поговорить с Горбылем. Для него во Владивостоке он приобрел «презент» — прорезиненный плащ и позолоченные часы — и в сентябре 1939 года прибыл в Бикин. Здесь узнал, что Горбыль месяц назад умер. Возвратясь в Ворошилов-Уссурийский, Хомяков поразмыслил и наметил для себя другую линию жизни. Он напрочь отказался от мысли бежать в Маньчжурию. Спасение для себя от правосудия он увидел в другом: наловчился мастерски изготовлять фальшивые документы. Торговал ими и сам пользовался. Липовые бумаги собственного изготовления помогли ему уклониться от действительной службы в армии, а в войну отсидеться в тылу. Он даже сумел в 1944 году переменить место жительства — перебрался из Ворошилова-Уссурийского в Иркутск…

Дрозда Назара никогда Хомяков не знал. Его солагерник Торопов подтвердил, что действительно рассказывал ему о Горбыле.

Итак, столь тщательное разбирательство дела «часовщика» не подтвердило предположения о возможной его связи с иностранной разведкой. Преступные пути Хомякова и Дрозда Назара в Бикине перекрестились случайно. Они ничем не были связаны и даже не были знакомы. Однако в поле зрения чекистов Хомяков попал отнюдь не случайно — это был крупный уголовный преступник, укрывавшийся от правосудия.

Уголовное дело на Хомякова мы передали прокуратуре Иркутской области и в тот же день возвратились в Хабаровск… А в конце марта того же года закончили следствие и по делу Дрозда Назара.

Весна в Херсоне наступает рано. Уже в начале марта подсыхает земля, а к концу месяца появляется первая зелень. В это время небо над городом становится выше и синей и солнце заметно припекает.

Но в памятную весну тысяча девятьсот восемнадцатого года март выдался на редкость серый и ненастный. Ветер с Днепра задувал пронзительно, трепал над домами дождевые облака, носил по улицам обрывки плакатов, зашарканные листки прокламаций, гнилую прошлогоднюю листву. Никто этого мусора не убирал, и он собирался под заборами, у рекламных тумб, в подворотнях, путался под ногами.

Шли грозные времена. Дороги Украины топтали тяжелые, щедро подкованные немецкие и австрийские сапоги, пахло бензиновым перегаром военных автомашин…

В Херсоне только и разговоров было, что о немцах. Их ждали со дня на день. Газеты выходили с тревожными заголовками: «Что слышно в Одессе?»

В Одессе были немцы. Были они и в Николаеве. Газеты сообщали о расстрелах на Пересыпи, о трупах, висящих на столбах, о заводах, возвращенных прежним владельцам. Все это у одних херсонцев вызывало радость, в других вселяло страх, а третьих – большинство – заставляло сжимать кулаки…

И вдруг, как громовой удар, разнеслась весть, что эсеро-меньшевистская городская дума отправила в Николаев делегацию просить австро-немецкое командование не медлить и прислать в Херсон войска для «наведения порядка».

Союз бывших фронтовиков – а их в Херсоне насчитывалось больше двух тысяч, – возглавляемый большевиками, объявил, что с этих пор не признает власти городской думы и не допустит, чтобы пролетарский Херсон стал немецким. Разоружив боевые дружины городской думы – обывателей, гимназистов и отряды милиции, – фронтовики начали укреплять на городской окраине остатки старинной крепости, которые херсонцы называли «валы». Сюда стали стекаться вооруженные рабочие отряды.

Город спешно готовился к обороне.

Днем девятнадцатого марта в Херсон явились немцы, сопровождаемые гайдамаками гетмана Скоропадского. На длинных грузовиках со щелистыми капотами, напоминавшими оскаленные звериные морды, окруженные толпой возбужденных, откровенно ликующих обывателей, они проследовали в городскую думу и тотчас же послали парламентеров на «валы», требуя, чтобы фронтовики сложили оружие….

В окнах дома Союза фронтовиков только в верхнем этаже уцелели стекла. В нижнем окна были забиты досками; сквозь щели сочился желтый, дымящийся в ночном тумане свет. У входа маячили часовые.

В низких комнатах Союза вдоль стен тянулись дощатые нары, над жестяными буржуйками змеились черные дымоходные трубы. Здесь пахло незатейливым солдатским варевом, горели развешанные по стенам керосиновые лампы, в коридорах, в комнатах, на лестницах толпились фронтовики в серых, обожженных у походных костров шинелях и мятых папахах, давно утративших свою первоначальную форму.

На втором этаже в одной из комнат располагался Совет Союза фронтовиков. В широком квадратном зале возле этой комнаты было особенно многолюдно. Ожидая распоряжений, фронтовики толклись у двери, дымили цигарками, переговаривались. В воздухе стоял сдержанный гул голосов.

Рябой солдат с короткой кавалерийской винтовкой на ремне говорил, жуя козью ножку:

– …Я, к примеру, три года в окопах отбыл и скажу тебе так: немец к концу войны не мечтал по России ходить. Думал только, как шкуру уберечь. А тут – на тебе: пришел и за горло берет. Справедливо это? А? Справедливо?

– Справедливости захотел? – насмешливо сказал другой фронтовик, бородатый, в нахлобученной до глаз папахе. – У немца одна справедливость: отломить кусок пожирней. Люди из деревень приходят, говорят, начисто немец хлеб сгреб. Скотину угоняет до последней телушки. Справедливость! Ищи ветра!..

Быстроглазый низкорослый фронтовичок, сидевший на корточках возле стены, заговорил привставая:

– Мужики-то чешутся! Раньше нос воротили: нам што! Земля нынче, слава богу, есть. То, мол, Киевской Раде треба, щоб нимцы бильшевиков прикончилы, а наша хата с краю, хай воны хоть головы друг дружке поотгрызают… А зараз, як старые паны до их земли объявились, другое говорят…

– Факт! – вздохнул бородатый. – Продали Украину буржуи, им революция вон где сидит. Народа боятся. Видал, немец заявление прислал, чтобы оружие сдавать? Не то – расстрел.

Вокруг зашумели:

– Добрый, видать!

– Как же, сейчас и понесем. Утречком он всю нашу оружию получит, будет доволен!