— Так я что… — испуганно забормотал Боровой. — Я же ж так, шуткую…

— Приберегите ваши шутки для кого-нибудь другого, мне они не по вкусу! — и, красная, злая, отвернулась от растерявшегося возницы.

Алексей слышал, как она процедила сквозь зубы: «Тоже ровню себе нашел, хамье…» Он усмехнулся про себя и подумал: «Ишь как ее проняло, дворяночку!»

Виновато моргая, Боровой разобрал вожжи, и они поехали.

Перед деревней, перегораживая въезд, стояли телеги. Лошади жевали разложенное на них сено. На земле под телегами сидели и лежали человек пять с винтовками. Чуть впереди стоял какой-то человек в кубанке и синем казачьем чекмене. На поясе у него висел наган.

— Кто это? — спросил Алексей.

— Есаул Цигальков, — не поворачивая головы, ответила Галина, — адъютант атамана.

Цигальков поджидал их, нетерпеливо щелкая нагайкой по голенищу хромового сапога. Остроносый, смуглый, с черными закрученными усиками, туго стянутый в талии узким кожаным ремешком, он был похож на кавказца.

— Добро пожаловать! — приветствовал он Галину, касаясь пальцами кубанки. — Счастлив видеть вас, долгожданная Галина Сергеевна!

Он помог ей сойти с фургона и даже попытался руку поцеловать. У него были манеры бывалого ухажера. Галина, все еще возбужденная стычкой с Боровым, руку отняла:

— Не надо, Афанасий Петрович, не люблю!

— Ах, суровая! — сказал Цигальков, патетически возвышая голос.

Он не смотрел на Алексея, но тот все время чувствовал, что Цигальков ни на секунду не выпускает его из поля зрения.

— С чем прибыли? Привезли что-нибудь, Галина Сергеевна?

— Привезла. Мешок в фургоне.

— Прелестно! Хорошая машинка?

— Не знаю, я в них ничего не смыслю. Боюсь только, что дорога не пошла ей на пользу. Нас ужасно трясло. Кроме того, на вокзале во время посадки ее, кажется, сильно стукнули. Теперь там что-то шатается и дребезжит, — морща нос, сказала Галина.

Цигальков рассмеялся:

— Ничего, починим. Та-ак-с… Вы, кажется, приехали не одни? — Он круто повернулся на каблуках и впервые прямо взглянул на Алексея колючими, с наглинкой, глазами.

— Это Седой, — сказала Галина. — Шаворский…

— Я по поводу сапожных головок, — перебил ее Алексей, подходя ближе.

— Ага! Можем устроить. А как повезете?

Алексей отвел полу пиджака, показывая веревочную опояску.

Цигальков поднес к кубанке руку с болтающейся на ней нагайкой.

— Милости прошу! Как поживают наши доблестные союзники?

— Прилично, — в тон ему отозвался Алексей. — Не жалуются.

— Приятно слышать. Ну что ж, пойдемте. Эй, — сказал он Боровому, — захвати мешок, лошади пусть здесь останутся… Прошу сюда.

Бандиты в проходе между телегами посторонились.

В деревне было тихо, безлюдно. Цигальков повел и к по единственной улице мимо белых хатенок с насупленными соломенными застрехами, мимо темных амбарушек и косых плетней, за которыми на длинных стеблях качались белые, розовые и красные мальвы. Галина оживленно болтала с бравым есаулом. Она успокоилась и чувствовала себя теперь превосходно.

За поворотом, на небольшой площади возле мостика через реку, они неожиданно увидели толпу.

— Что там такое? — спросила Галина.

— Так… — Цигальков махнул нагайкой. — Публика. Поймали большевиков из красного обоза, теперь атаман затеял спектакль в воспитательных целях. Хотите посмотреть?

— Нет уж, избавьте, такие зрелища не по мне, — брезгливо поморщилась Галина.

Цигальков повернулся к Алексею:

— Может быть, вы желаете? — Он улыбался как радушный хозяин.

— Интересно бы взглянуть, — промолвил Алексей.

— Я устала, — сказала Галина капризно. — Еще насмотритесь, была б охота.

— Желание дамы — закон! — Цигальков приглашающим жестом указал на большую свежевыбеленную хату с голубыми наличниками на окнах:— Сюда, пожалуйста.

Уже возле самой двери их настиг истошный человеческий вопль: на площади началась экзекуция…

Нечипоренко в хате не оказалось. Хозяйка, пышная дебелая молодуха с насурмленными бровями, сказала, что «батько пийшов на майдан, бильшаков вешать». Цигальков снова предложил Алексею:

— Может, сходим все-таки?

Точно борясь с искушением, Алексей сказал:

— Хорошо бы… Только глаз много.

Цигальков понимающе кивнул:

— Тогда посидите здесь, я вас ненадолго оставлю. Галина Сергеевна, прошу извинить! — Он щелкнул каблуками и вышел.

Боровой положил мешок с «Ундервудом» на пол; отводя глаза, проговорил:

— Сходить подывиться, шо там… — и двинулся за Цигальковым.

В оставшуюся приоткрытой дверь снова ворвался дикий, исполненный нестерпимой боли крик…

Хозяйка охнула, закрыла дверь и пожаловалась:

— Не можу терпеть! Я и скотину не гляжу, когда режуть. Вели бы у степ!

Галина опустилась на лавку, развязала косынку и принялась поправлять волосы.

Трудно передать чувства, владевшие Алексеем. Рядом умирали товарищи, неизвестные его друзья Умирали мучительно. Что придумали для них бандиты? Поджаривают пятки? Ногти срывают? Вырезают ремни из спины и солью посыпают кровоточащее обнаженное мясо?… Лучше не думать об этом!…

Но как не думать, когда нервы натянуты до предела, а слух напряженно ловит каждый звук, доносящийся извне? Когда тебя, будто кипятком, захлестывает ненависть и кричать хочется от бессильной злобы и сознания собственной беспомощности!…

А тут еще чужие следящие глаза. И виду не подай, что тебя это хоть сколько-нибудь трогает!…

Собрав всю волю, Алексей заставил себя поднять с пола и вытащить из мешка «Ундервуд». Не спеша расчистил место на столе, поставил машинку и принялся собирать отвалившиеся винтики и планки. Крики теперь стали глуше, но каждый раз, когда они пробивались в хату, было такое чувство, словно костлявая рука хватает за сердце и безжалостно тискает его твердыми шишковатыми пальцами.

— Иди ляжь, — предложила молодуха Галине. — Бачь, як втомилась с дороги, бледная зовсим! — И она увела Галину в другую половину хаты.

Когда через полчаса с улицы ввалились люди во главе с есаулом Цигальковым, Алексей все еще возился с «Ундервудом». Бандитов было шестеро. Боровой не пришел.

Цигальков представил Алексея Нечипоренко. Высокий дородный атаман был одет в английский зеленоватый китель и мерлушковую петлюровскую папаху с золотым шитьем на шлыке. Длинные пшеничные усы счесаны вниз по-запорожски. Глаза маленькие, умные, в набрякших веках. Когда он снял папаху, оказалось, что его круглая правильной формы голова наголо выбрита. «Оселедец бы еще, ни дать ни взять — Тарас Бульба», — подумал Алексей.

Нечипоренко протянул ему руку, и Алексей вчуже подумал, что, может быть, этой самой рукой он только что убивал его товарищей.

— От Викентия? — спросил Нечипоренко.

— Так точно.

— Друкарню привезли? — Он подошел к столу и сунул пальцем в клавиши.

Рычажок с литерой судорожно подскочил, звякнул и застрял на полпути.

— Шо таке?…

— Повредилась в дороге, — сказал Алексей. — Галина ее ночью в головах пристраивала, видно, сломала что-то.

— Вот те раз! Шо ж тепер робыть?

— Наладим, — заметил Цигальков, осмотрев машинку. — В Парканах есть часовщик, он починит.

— А де сама Галя?

— Спыть, — объяснила хозяйка, — поклала ее на свое лыжко.

— А ну, покличь!

— Нехай выдпочивае, батько, стомылась у дороги дивчина.

— Есть еще дело, — сказал Алексей, чтобы отвести разговор от машинки.

Нечипоренко поманил его в угол:

— Ну?

— Шагаорский встретиться с вами хочет.

— Чому?

— Договориться о совместных действиях: он кое-что наметил.

— Где встретиться? Колы?

— Он предлагает Нерубайское, у священника. А когда— сами скажите. Чем скорее, тем, конечно, лучше. Кстати, велено передать, что там вы увидите немало интересного.

— Що?

Алексей хотел отделаться каким-нибудь туманным многозначительным намеком, но тут его словно осенило: он неожиданно вспомнил, что в Нерубайском имеются катакомбы, пользующиеся самой мрачной известностью в округе.