Они ехали в загородный ресторан. Тут-то их и застал ливень. Машина безнадежно увязла среди размытой дождем дороги, шофер отправился искать лошадей, чтобы вытащить машину, а Володя Гуляев разложил на сиденье салфетку со случайно прихваченной им в дорогу едой.

Дождь кончился. Стояла тишина...

«Эх, напиться бы сейчас!» — подумала Демидова, глядя на поднимавшийся над лугом пар.

Совершенно случайно у Гуляева в бездонном его портфеле оказалась бутылка коньяку и два стаканчика. Шофер не приходил. Через все небо перекинулась радуга, пел жаворонок...

Конечно же, ни в какой другой день Чадьярову и в голову бы не пришла идея позвонить Деду из какого-то студенческого общежития. Но такой уж был день: самое невероятное оказывалось простым и доступным. Главное — Чадьяров это понял — ничему сегодня не удивляться.

Он стоял в коридоре общежития в стоптанных тапочках, шароварах, вязаной кофте и, прикрыв рукой мембрану, говорил по телефону. Кругом суетились с тарелками, кастрюлями — готовились к свадьбе. Металлисты принесли в подарок патефон и сразу же завели его.

Дед коротко спросил, как проехать к общежитию, и, чтобы объяснить ему, Чадьяров схватил за руку пробегавшего мимо паренька: подскажи, дружище...

Дед приехал скоро. Они с Чадьяровым уединились в пустой дальней комнате. Дед долго молча курил у окна, стряхивал пепел прямо на пол, глядел на улицу. Чадьяров виновато, как школьник, теребил тесемки кофты, вздыхал.

— Сколько из-за тебя людей на ноги поднято, ты хоть подумал? Операцию под угрозу поставил. Я, старый человек, ни минуты отдыха не имел по твоей милости.

Чадьяров смотрел на Деда, на резкие складки у рта, припухлости под глазами и думал о том, как нелегок для Якова Яновича каждый день, думал, что если для него, Чадьярова, хоть редко, но бывают часы отдыха, то у Деда их не было и не будет никогда...

А Яков Янович все говорил резкие, справедливые слова. Чадьяров стоял посреди комнаты и, видимо, так был жалок в кофте своей, с поникшей головой, что Дед замолчал.

— Ну что же! — сказал он наконец и загасил окурок о край подоконника. — Ты сам-то, надеюсь, понимаешь, что поступил хуже мальчишки? Понимаешь? — Он повернулся к Чадьярову, и лицо его было строгим, но глаза теплились добротой. У Чадьярова отлегло от сердца.

— Понимаю, — хрипло сказал он, глядя в пол. — Не удержался, Яков Янович. День сегодня такой...

Дед подошел к Чадьярову, потрогал тесемки его кофты:

— Эх, ты... — и улыбнулся. — Ну да ладно... Пусть этот день будет тебе подарком. Беру грех на себя — заслужил. Отдыхай. В семь за тобой придет машина: ты мне будешь нужен.

Потом они стояли обнявшись, Дед и Чадьяров. Стояли долго, молча. Чадьяров ощущал под руками сухие плечи старика.

...Вот так же долго и молча обнимал он отца, когда в последний раз видел его, на полчаса попав домой. Это было после долгой разлуки. Отец не мог простить единственному сыну связи с большевиками, не мог простить тюрем и каторги, которые позорили род Чадьяровых. Он не мог представить себе родного сына борющимся на стороне бедняков, которых презирал и боялся. Но он любил Касымхана, оттого страдал, мучился, проклиная его вслух, а ночами молился за сына, чтобы тот уберегся от болезней, остался жив и образумился.

Они виделись пятнадцать лет назад, когда Чадьяров после побега из тюрьмы сумел попасть домой. У него было всего полчаса — его ждали товарищи, нужно было ехать дальше. Обида, которая жгла его, когда отец выгнал из дому, давно прошла. Он понимал, что переделать старика невозможно, и единственное, чего хотел, чтобы тот понял, — иначе поступить Касымхан не мог.

Чадьяров пробирался домой, стараясь быть незамеченным. Некоторое время сидел, притаившись за дувалом, словно боялся показаться отцу. После тюрьмы он сильно похудел... Когда наконец решился войти, он увидел мать, которая шла куда-то с корзиной. Тогда он подумал, что это к лучшему: она очень болезненно переживала разлад отца с сыном. Касымхан еще не звал, как отец встретит его, и поэтому решил, что матери при этом лучше не присутствовать.

Старик встретил сына молча. Ни слова не говоря, он сжал ладонями его исхудавшее лицо и долго смотрел в глаза. Тогда Чадьярову показалось, что отец прощается с ним. Касымхан стоял против него, вдыхал родные, знакомые с детства запахи дома, а потом вдруг заплакал, обнял старого отца, прижал его легкое тело к себе. Так они стояли долго молча... Когда Касымхан уходил, матери еще не было. А отец стоял у дувала, застывшим взглядом смотря вслед сыну. Через пять дней он умер.

Потом мать рассказывала Касымхану, что отец давно болел, но говорил, что не может умереть, не помирившись с сыном...

За дверью играл патефон, а Яков Янович ходил вокруг Чадьярова и, уже оттаяв сердцем, смеялся над его нелепым видом, хлопал по плечу, а тот влюбленно и счастливо глядел на своего старшего товарища.

— Обтрепался Веселый Фан! Пообносился! Даже не знаю, куда тебе орден вешать!

При этих словах улыбка застыла на лице Чадьярова.

— Чего смотришь? Сегодня подписано представление. Орден Красного Знамени — за героизм и мужество, проявленные в борьбе с врагами Родины. Вот так, брат, как на войне.

— Спасибо, Яков Янович, — негромко сказал Чадьяров.

— Спасибо? — переспросил старик. — Ты хоть сам-то представляешь, что сделал? — Он прошелся по комнате. — Ты сорвал провокацию японского империализма, задуманную, надо сказать, ловко. Если бы у них получилось так, как они хотели... — Он сокрушенно покачал головой.

— А что Шнайдер?

Яков Янович улыбнулся:

— Как наши молодые теперь говорят, «раскололся до пупа». Разведчик он, конечно, серьезный, учился у немцев, потом работал с англичанами. Кое-кто из наших его знает давно, с первой мировой. С японцами уже пять лет. Утверждает, что они хотели прикончить его в поезде вместе с тобой. Как только он это сказал, я сразу понял: твоя работа.

— Есть немного, — улыбнулся Чадьяров. — Ну а что моя «мадам», как она?

— Считает себя важной птицей. Работает с японцами.

— Так что теперь? — поинтересовался Чадьяров.

— Трогать не будем, пусть возвращается, расскажет, что Шнайдер — предатель, а пока что ее немного развлекает Гуляев... Если не ревнуешь, конечно. — Дед вновь прошелся по комнате, остановился у окна. — Там-то что делается! — Яков Янович неожиданно стукнул кулаком по подоконнику. — Вулкан! Цунами! Полковник Сугимори покончил с собой. Подали в отставку три министра. В общем, эта группировка оправится не скоро. Закрылись четыре газеты.

Чадьяров напряженно слушал.

— Два банка лопнули, значит, тоже были как-то замешаны...

— А «Фудзи-банк»? — быстро спросил Чадьяров.

— Стоит. Видно, у него корни глубже.

— Да, значит, господин Тагава — серьезный человек... — медленно сказал Чадьяров.

— Серьезный, — подтвердил Яков Янович и замолчал. Все его оживление как-то сразу исчезло. — Ты-то сам как? Устал, наверное, страшно?

— Да, — ответил Чадьяров. — И только здесь понял — как!

— Сколько дома не был, на родине? Лет пять?

— Шесть.

Яков Янович молчал, глядел в окно, потом не оборачиваясь сказал:

— Сын у меня собаку домой приволок, она лает все время... И выгнать жалко, и спать невозможно. Вот тебе и сюжет...

Чадьяров смотрел в спину Якова Яновича и думал: «Ну что ты маешься, что крутишь? Разве я не понимаю: нет у меня другого выхода, кроме как ехать обратно!» Он подошел к окну, встал за спиной старика, негромко сказал:

— Не мучайте себя, Яков Янович! — Дед не обернулся. — Я все понимаю, — продолжал Чадьяров. — Ближе меня к «Фудзи-банку» сейчас никого нет. Стало быть, надо возвращаться. Для Тагавы и остальных я как уехал дурак дураком, так и вернусь. Ничего не видел, ничего не понял. Мандат вошьем на место, «жена» свалит все на Шнайдера, ей тоже жизнь дорога, против меня у нее никаких улик, одно раздражение.

Яков Янович слушал Чадьярова, уставившись в подоконник.