Профессор указал на стул, а сам сел за письменный стол:

— Слушаю. Что у вас?

Так начался их разговор. Обыкновенный, деловой. А он-то, идя сюда, все думал и думал, какое первое слово произнесет этот человек?

Из окна глухо доносятся гудки автомашин, грохот проезжающих трамваев. На улице через дорогу — красный особняк: широкие ступени, по бокам высеченные из камня два серых льва, широкогривых, с цепями в зубах.

— Что вы сказали? — переспрашивает профессор, одновременно читая отпечатанные на пишущей машинке листы.

— Я?.. Ничего. То есть я…

Профессор поднимает голову и видит: черные вихры, густые, с изломом, брови и голубые… голубые глаза.

— Ты?.. — Профессор отодвигает свое кресло.

Они сидят друг против друга. Их колени почти соприкасаются. Вот он, отец, которого не было у него никогда, которого мать приучала не хулить, даже когда мальчишки дразнили ублюдком.

Сгущаются сумерки. Стрелка стенных часов продолжает привычный круговорот.

— Вот ты какой… взрослый.

— А вы… на фотографии у вас такущая шевелюра!

— Да, да, была. Рассказывай, рассказывай: как там в Комаровке? Впрочем, не сейчас, потом, дома. Идем. Никаких отговорок!

Снова вестибюль. Снова гардеробщица.

— Долгонько он засиделся у вас, Сергей Сергеевич.

— Отгадай, Фенюшка, кто этот молодой человек?

— Чего ж гадать, известно: студент.

— Сын.

— Сын?

— Да. Мой старший сын.

Зборовский шагает молча, крепко держа локоть своего юного спутника. Прошли широкую улицу — Липовую аллею. Безлистые липки. Их посадили весной, когда пыл озеленения охватил многие города.

Круглая площадь. Бывшие барские особняки заселены рабочим людом. От площади — радиусами четыре улицы. На ближней пролегает трамвайная линия. В вагоне профессор поглядывает на выпуклый лоб, на смелый размах широких бровей: сколько таких пареньков, городских и необструганных сельских, прошло через его руки. Он сживался с ними, как с родными. А этот? Родной и непонятный… не окажется ли чужим?

Пока ехали, в городе зажглись вечерние огни. Часы «пик»: ушанки, платки, широкополые шляпы, береты — людской поток движется по панели.

Николай досадовал: и дернуло же затеять всю эту антимонию? Зачем поплелся к нему?

— Может, неудобно мне с вами… а? — пытался отыскать лазейку для бегства.

— Неудобно?.. — Зборовский поймал себя на мысли: переспросил намеренно, чтобы затянуть ответ.

На каждой площадке Николай машинально прочитывал фамилии жильцов, заглядывал в цветные стекла окон: каменный колодец двора представлялся то в красном пожарище, то солнечно-желтым, то зеленым. Ряды металлических кнопок на черной обивке двери. Сколько добротных портфелей можно понаделать из такой кожи.

Беленькая пуговка, придавленная пальцем профессора, горланисто прозвенела. Лязгнула сброшенная цепочка. Щелкнул замок. На пороге… Инна.

— Папка, папочка, ноги вытри: полотер был.

«Папка… папочка…» Снова заползает в душу что-то похожее на робость.

— Проходи, дружище.

Инна удивлена: почему они вместе, этот — в косоворотке, и отец? Никак в медицинский перемахнул? Но первокурсники на дом к профессору не заглядывают, уж если приходят, так с четвертого или пятого. Должно быть, он к ней шел и на лестнице столкнулся с отцом? Чудила! Обещал звонить — не звонил. А тут ввалился. И отец какой-то суетливый.

— Позови, Инночка, маму. А мы сначала зайдем ко мне в кабинет.

На широкой тахте сидеть слишком низко, ног некуда девать. Николай поднял с пола клубок серой шерсти и положил возле себя. Рыжий — чудовище с крючковатыми когтями — зло царапнул его руку: зачем отобрал забаву? С минуту мрачно наблюдал, как поведет себя дальше незнакомый человек, но, убедившись в его лояльности, вильнул хвостом, неслышно ступая, отошел и уселся в дальнем углу.

— Вера Павловна. Моя… — Зборовский раскрыл портфель, вынул книгу, сунул ее обратно и скороговоркой продолжал: — Ну, в общем, Верочка, знакомься: это Николай… Ты о нем знаешь. Полгода, безобразник, в Ветрогорске и только сегодня объявился. Учится в Технологическом.

Вера Павловна всем своим видом как бы успокаивала мужа: не волнуйся, Сергей, я, мол, женщина передовая, смотри, никаких семейных сцен не учиняю.

— Рада познакомиться. — Белые волосы — плойкой, будто только что из-под горячих щипцов.

Рада? Будто?

— Когда молодой человек здоровается с дамой, положено вставать. — Небольшая рука сжала его пальцы и потянула вверх. Другой бесцеремонно провела по его заросшей шее: — И подстричься не мешает.

Перевоспитывает, отметил про себя Николай. Но вспомнил наказ матери — быть терпимей к отцу и к той… этой. Не винить людей, которых ему «теперешним умом» не понять. Мать писала: зайди к отцу, а дальше — как хочешь. Почему так устроено женское сердце: прощает самое непрощаемое? Почему, имея основания ненавидеть, она сохранила к нему уважение? Профессор Зборовский… Подумаешь! Кто такой Зборовский? Личность, бросившая свою семью.

— Ты не обращай внимания, Николай, на всякие мелочи здесь. Держи себя как умеешь, говори о чем хочется. Главное, знай — ты дома, ты тут такой же, — Сергей Сергеевич кивнул головой в сторону двери, — как и они. Мой.

В квартире профессора все профессорское. Тяжелые зеленые портьеры и в тон им такая же обивка мебели. Хрусталь. Салфетки. Надушенная жена, не работающая, домашняя, с которой не знаешь, как и о чем говорить. «Ты тут такой же, как и они… Мой». А попробуй-ка, как Петь-Петух, всей пятерней взять орехи из вазы? Допустим, промолчат, но про себя обзовут: мужик, колхозник.

Сергей Сергеевич сделал несколько ленивых глотков. Как ни голоден, ограничивается по вечерам лишь чашкой горячего кофе. Мысли его мотыляли далеко, и то, что происходило за столом, воспринималось туманно.

— Тебе, Сергей, из горсовета звонили. Фамилию забыла, — сказала Вера Павловна.

— Да?

— Журналы принесли — «Клиническую медицину» и «Терапевтический архив».

— Да?

Неболтливый от природы, Николай сидел за огромным квадратом обеденного стола, отделываясь односложными ответами. Как ни заставлял себя держаться проще, напряженность ни на минуту не покидала. Никогда не быть ему в этом доме своим. Что спутанная лошадь: прыг-прыг, а связан. Отколол ложечкой — не вилкой — кусок котлеты. Поймал на себе пытливый взгляд Веры Павловны: внебрачное чадо, посторонний, непрошеный. С какой стати в давние времена молодости ее муж спутался с мужичкой? И против собственной, вопреки материнской воле, Николай ощутил прилив неприязни ко всем домочадцам человека, который признал себя его отцом. Отец?.. Какой он мне отец? А голос из Комаровки шептал: «Колька, ты с ума сошел! Ты же его кровный сын».

Шестилетний Петь-Петух, глядя на широкие плечи гостя, пристает:

— В футбол играешь?

— Играю.

— А в лапту?.. А плавать умеешь?..

Под глазом у Петуха синяк.

— Посмотри, — жалуется Вера Павловна мужу. — Опять во дворе мальчишки… Прибежал, бедненький, весь в слезах. Сходи в жакт.

— Не беда, все ребята такими растут.

Вера Павловна надулась:

— Если я даже не права, ты об этом не при детях должен… — А сама говорит при них же, не замечая злокозненной усмешечки Петуха.

В длинном платье Инна кажется тоньше и чуть взрослее.

— Куда вырядилась? — окинул ее взглядом отец.

— С братиком знакомиться, — объяснил Петь-Петух.

…Дом уснул. В кабинете розоватыми глазами смотрит сова-ночничок. Сергей Сергеевич прикрыл газетой колпак лампы. Но как-то сегодня не работается. В плетеной корзинке все больше и больше комочков смятой бумаги.

Прошлое — он ушел от него. Прошлое — оно снова явилось к нему. Сыновья. Один за стеной в спальной комнате, белокурый, совсем на него не похожий, весь в Верочку. Второй — никогда под одной крышей с ним не живший, даже с фамилией другой — Колосов, — все унаследовал: и рост, и черные волосы, и выпуклый лоб, и такие же, как у него самого, густые брови; и зубы — с расщелинкой посредине. Упрятав голову под одеяло, Николай спит сейчас здесь, на диване. Широко разметался, свесив до пола руку. «Незаконнорожденный». Как случилось, что оставил ее с ребенком в глухом Нижнебатуринске? Одну. В такую трудную для нее пору.