Заметила его сразу после первой же лекции: защитного цвета юнгштурмовский костюм, ремешок через плечо — комсомолец. Стоял скучный у перил лестницы. Она заправила челку под красный беретик и с тех пор — только об этом парне. Вся последняя страница ее общей тетради исписана одним и тем же: «Николай», «Коля», «Коленька».
Потом его избрали старостой. Все голосовали «за», только она воздержалась. «Почему?» Ответила: «Я еще не знаю, какой он — хороший или плохой». Так и занесли в протокол: «Избран единогласно при одном воздержавшемся». А Бориска Клямкин насмешливо спросил: «Ты что, колхозному крестьянству не доверяешь?»
По сути, Николай делал то же, что и в школе: вел учет посещаемости, снабжал товарищей учебными пособиями. Только здесь все они повзрослее, а то и вдвое старше. В год его поступления в Химико-технологический институт вместо четырехлетнего обучения ввели пятый курс и трехбалльную систему оценок. При распределении стипендий стали учитывать не только общественную работу, но и «академику» — успеваемость.
В актовом зале, над сценой, развернут оборотной стороной рулон обоев. На нем красными буквами:
«Растет, ширится пролетарская культура. Да здравствует вторая пятилетка! Стране нужны свои надежные специалисты. Профессора! Преподаватели! Студенты! Боритесь за лучшие показатели подготовки советских инженеров-химиков».
Времени для домашней самостоятельной работы дают теперь достаточно. Но заниматься он предпочитает отдельно. В небольшом читальном зале заводской технической библиотеки, если открыт. Или в Центральной городской библиотеке, где шум шагов и отодвигаемых стульев поглощается ковровыми дорожками, где на всех столах электрические лампочки с одинаковыми зелеными колпачками, где отгоняются посторонние мысли. Впереди затылки, затылки, затылки. На столе — раскрытая книга. Пиши и думай. Думай и запоминай. И то, что обычно не выучишь за неделю, здесь откладывалось в голове за день-два.
Заводскую библиотеку закрыли на ремонт. В городской — длиннущая очередь. К тому же ребята еще с вечера канючили: «Не уноси тетради с лекциями… Готовься с нами в учебке».
В учебке общежития на стене трафаретка: «Соблюдай тишину!» Но где там! Все без зазрения совести громко спорят, считая, что ничуточки не мешают друг другу. Едва сосредоточишься, как кто-то затормошит:
— Объясни, почему…
Николай встревожен: чем больше занимаешься, тем меньше оседает в мозгу. Как бы хорошо ни ответил, всегда кажется — мог бы лучше.
— Притвора! — подзуживает Костя. — Тебе ли паниковать!
На зачетах Костя торгуется, пререкается, даже если неправ. Позавидуешь умеющим говорить, независимо от того, какой глубины мысль и присутствует ли она вообще.
Началась зимняя зачетная сессия.
Увидев Бориску в учебке с гантелями в руках, Николай рассердился:
— Провалишься — стипендию потеряешь!
Но тот невозмутимо ответил:
— Перед смертью не надышишься. Как и мускулов в один день не нагонишь.
Его крепкая шея полого переходит в мощные плечи. Учится он легко. Запихнет кусок хлеба в рот, жует и смотрит в книгу. Вдруг ткнет в страницу: «Хорошо… Хорошо сказал старик!» Все трудные понятия в учебниках он усваивал так, словно сам вступал в полемику с автором. Этой особенностью усложнял себе подготовку к зачетам.
Первые испытания у первокурсников. В узком коридоре перед дверями кабинета профессора — пробка, столпились студенты. Кто сидит на туго набитом портфеле, кто лихорадочно листает тетрадь, отыскивая в записях забытое, а забыто, оказывается, немало.
Крохотуля Наденька прилипла к замочной скважине.
— Ну как там? Гоняет? — пристает к ней Костя Рязанов.
Ужели глазом услышишь, какие вопросы задает профессор?
— Игнатьева! — вызывает по алфавиту ассистент.
Хорошо, у кого фамилия на «щ» — войдет в числе последних, профессор к тому времени устанет — тоже ведь человек; быстрее отпустит.
Нюра окаменела. Следующая она — Кирпу. В глазах — ни единой мыслишки.
— Чего боишься? — подталкивает ее Бориска. — Иди, поговоришь хоть с умным человеком.
Скрылась за дверью.
— Ну как? — спрашивает он, едва Кирпу вышла обратно из кабинета. — Умный?
— Не вынесла такого впечатления.
— А отметку какую вынесла?
— «Тройку».
Николай стоит, прислонясь к стене. Ему завидуют: сразу видать, не волнуется. А у него сердце как на качелях: то замрет, то расправится. В голове — кутерьма. Приняли его в институт без экзаменов. В том году никто их не сдавал. Тем более, командированные сельсоветами. В школе был Дальтон-план, учились звеньями. В звене было четверо: две девчонки и двое мальчишек. Девочки занимались лучше, выручали. Бывало, напишут сочинение — «пятерки» проставят всему звену. Зато мальчишки «своих девчонок» спасали по физике и алгебре.
За две недели — четыре зачета. Худо, если принимает доцент, — хочет выказать себя. Профессора добрее. Спрашивают не так въедливо, проще ставят вопросы. Правда, каждый в своей манере. Мартынов по органике, например, вызывал студентов по двое: одного с конца алфавита, другого с начала. Так что «середнячкам» поспокойней, присматриваются. Малыгин собирал всех гуртом в аудитории. Выудит пальцем студента и давай гонять. Николай чуть не срезался у него: попытался вывести формулу — не вышло, попробовал второй раз, третий… Малыгин посмеивался и всем своим видом давал понять — ты-де все равно ни бельмеса не знаешь. И вслух обронил:
— Да-а… химия не по вас. Вы, как я понимаю, попали в институт по папкиным заслугам.
Почему по «папкиным»? Положил было мелок, но неожиданно заметил на доске «Fe2+» — двухвалентное.
— Вы не ошиблись, профессор? — нерешительно спросил. — Может, трехвалентное железо имели в виду?
Малыгин вскинул глаза поверх серпастых очков:
— Да, да, конечно. Я допустил описку. Можете не продолжать. Садитесь.
В аудитории — тишина. Потом с «Камчатки» вырвался свист. Его подхватил еще более пронзительный с боковых рядов. Студенты поднялись с мест. Малыгин прихлопнул журнал и вышел в коридор.
«Треугольник» курса вызвали в деканат.
— Как вы допустили, староста?
— Что именно? — напружинился Николай.
— Такое буйство! На кого обрушились? На профессора.
— А чем наши «папки» не угодили Малыгину?
Декан пригладил ладонью и без того гладко зачесанные волосы. Как человек и коммунист он целиком на стороне «бунтовщиков». Но как декан не может допустить махаевского отношения к советскому профессору, хотя и старой формации. Декан искал компромиссного решения.
— Бесспорно, вы, ребята, правы. Но вести себя так необузданно нельзя. Не дети! — Взглянул на рослого парторга курса Клямкина. — Женихи, я сказал бы, если не отцы семейства. Придется вам от имени курса принести извинения Малыгину.
— Нам?.. Ему?.. — Бориска выпучил глаза. — Ни за что! Он называет нас, бывших рабфаковцев, недоучками. С какой стати реакционно настроенные господа преподают в советских вузах?
— С какой стати? Эх ты, партийная голова! — озлился декан. — Понимаешь ли, что значит профессор Малыгин? Шестьдесят шесть научных трудов. Много ли у нас пока специалистов, чтобы ими бросаться?
Уходя из деканата, Бориска не унимался:
— Интересно посмотреть на малыгинского папочку. Определенно из «бывших».
Извиняться отказались.
Последний зачет — диамат. Юм — так прозвали доцента кафедры — басисто приглашал:
— Кто готов, шагай сюда!
Входили по двое, по трое и больше. Тех, кто плел околесицу, — усаживал послушать ответы других, знающих. «Тройки» ставил с оговорками: «Под аванс, за каникулы подтянитесь — снова побеседуем». Но и «пятерками» зря не швырялся. Юма любили. Даже те, кто получал «под аванс», расплачивались сполна.
Вот наконец и все. Николай прячет матрикул в боковой карман, и кажется, греет он грудь жарче летнего солнца.
Бориска — круглый отличник. И хотя речь его с изъянами, картавая, ответы — что надо, блестящие. Отстающих на курсе семеро. В числе хвостистов Костя. Не нагонит за месяц — отчислят: «вечных студентов» нынче не водится.
