Готовились открыть ее в помещении коммерческого училища, Зборовский запросил у губернского земства подробную программу для фельдшерско-акушерской школы. Просмотрев, убедился: не совсем то, что нужно. И вместе с Соколовым они наметили сначала проводить теоретические занятия применительно к работе на участках, потом совмещать их с практикой в лечебнице. Надо мало-мальски познакомить будущих сестер со сведениями по анатомии, физиологии, гигиене. И, что особенно важно, дать им понятие об источниках и путях распространения инфекции, о предохранительных мерах. Главное же — научить оказывать лечебную помощь, научить уходу за больными.
Официальное открытие школы должно состояться через неделю. И вдруг — страшное событие в Комаровке. Зборовский пал духом: будто все это имело к нему непосредственное касательство.
— С чего вы, Сергей Сергеевич, взяли, что неопознанная — Даша Колосова? — пробовал разубедить его Кедров. И хотя был скуп на подробности, уверенно добавил: — Загадка будет разгадана. И, вероятно, очень скоро.
Жизнь земского врача — в санях да в телеге. С невеселыми думами подъезжал Зборовский к Комаровке. Давно не вел здесь приема. Уже много четвергов по его просьбе ездил сюда другой врач… Можно хитрить с кем угодно, но только не с самим собой: намеренно уклонялся от встречи с Дашей. Однако чем больше отдалялась та ночь после грозы, тем сильнее тревожился. Вспомнил успокоительную фразу Кедрова. Но почему Даши не оказалось на месте? Почему Кедров тут же не разыскал ее? Своенравная и беззащитная… Он ждал от нее любой выходки. Она ведь из тех непонятных ему деревенских существ, чьих поступков никак не угадаешь.
Летние сумерки в Комаровке самое бойкое время. Вдоль дороги — столб пыли: возвращается стадо. Бабы медовыми голосами зазывают скотину во двор. И вот уже в ведерцах звенят молочные струи.
Походив вокруг да около, он вдруг решительно обогнул колодец и, не дав себе отступить, направился к фельдшеровой — Дашиной избе. В окне бледный свет. Переступил порог. Его длинная тень, переломившись, легла на стену, где веером приклеены вырезанные из «Нивы» картинки. Он стоял в комнате, той самой, где осматривал мертвого Андреяна. Припомнились цепкий мороз, поясной ремень, багровая шершавая борозда на короткой шее самоубийцы, распростершегося возле кровати. Кровати фельдшера уже нет. И вообще ничего не осталось от прежнего. Дашина рука чувствуется во всем — в выбеленных стенах, в марлевых занавесках на окнах, и даже в накрытом белым лоскутом ведре воды.
Вот она, живая. Не такая, какой знал ее в амбулатории. Совсем домашняя: сидя расчесывает длинные русые волосы.
Даша поднялась точно в беспамятстве, а в глазах… такая сила упрека в ее глазах! Что сказать ей? Как объяснить, зачем он здесь? И можно ли вообще что-нибудь объяснить?
— Так-то, — ответил вслух собственным мыслям.
— Да, так…
Говори она больше — ничего большего не сказала бы. Ни словом, ни единым словом не укорила. Варианты надуманных оправданий вылетели из головы. Понял, как тяжело пережила все. Если Настенька, законная жена Ефима, убежала из Комаровки, то каково же здесь Даше? Хорошо еще, ее ворота дегтем не вымазали.
Даша слушала слова, каких ни один комаровский парень не сумел бы сказать. Сквозь толщу волос своих чувствовала холод его пальцев. Оттого ли, что давно никто ее не жалел, слукавила, не отстранилась, продолжая плакать; потому что, остановись она, притихни, — доктор тотчас уберет руку.
— Не все, Дашурка, в жизни положишь на весы, — твердил шепотом. Казалось, если будет говорить громче, слова дойдут до посторонних ушей. Целовал ее губы, лоб. Она осторожно отвела руку и посмотрела сурово:
— Идите, доктор! И без того маетно. Непочто вам приходить. Оно так-то и лучше будет.
Подалась было в сторону. Он снова обнял ее.
…Утро. Ни с чем не сравнима незапыленная свежесть летней рани.
— Даша, — Сергей Сергеевич подсел к ней. В эту минуту у него созрела мысль, которая раньше почему-то в голову не приходила. — У меня разговор серьезный. Хочешь человеком стать?
— А нешто я не человек?
— Одним словом, на сестру медицинскую учиться хочешь? Уедешь отсюда в город. Там у тебя все по-другому пойдет.
В самом деле, решил неожиданно для себя, почему ее, сироту, не зачислить в школу сельских сестер? Набирает ведь он туда со всего уезда. А она вполне подходит для школы: с детства работала на фельдшерском пункте у такого толкового человека, как Андреян Степнов. Немножко грамотная. Все, что требуется.
— Ну как, надумала?
— Не поеду я, доктор. — Упорно продолжала называть его доктором. — Тут родилась, тут и помру. — Ехать? Зачем? Только себя обрела. Своим домом зажила… Он хочет помочь ей? Ну конечно, не бывает разве людей доброй души? Не все же волки друг другу.
Зборовский видел, как рушатся его добрые намерения. Вот она встала. Рослая, спокойная. Усмехнулась уголочками рта. Горько, незлобно. Чуть растягивает слова. И ничего в них нет наигранного… Верочкиного. Дашка, сиротка, случайно пригретая сельским фельдшером, держит себя с каким-то поражающим достоинством. В то же время настолько просто, что он, доктор, в чем-то ощущает ее превосходство.
— Не тороплю. Подумай. Время на это еще есть.
Да, они вышли вместе. Доктор и Даша. Никого не стыдясь, не боясь пересудов. Она накинула на голову расписанный мелкими розочками платок, подарок Андреяна.
Сергей Сергеевич направился в амбулаторию. Даша чуть поотстала.
— Что ты, Дарьюшка, доктора свово посереди села бросила? — окликнула Агриппина.
— Не твоего ума дело.
Языкастая Агриппина дала отбой:
— Да ты не серчай; и пошутить нельзя. Я те про то, что гляди в оба: неспроста доктор с тобой якшается.
— А ты, зубоскалка, и радехонька подглядывать?
По расчетам Зборовского, нижнебатуринская школа, при бесплатном обучении в ней, должна была обходиться земству в 1600 рублей в год, включая выплату стипендий пятерым ученицам. Так что Даше причиталось бы получать четыре рубля в месяц, не считая больничного харча, положенного ей как хожалке.
Соколов был очень доволен: не ошибся, передоверив заботу о школе молодому доктору. И учениц тот подобрал подходящих — мало-мальски грамотны, и все в возрасте от семнадцати до тридцати лет. Не подозревал Варфоломей Петрович, что Зборовским теперь руководила не только «высокая идея». Примешалось личное.
Последние дни перед отъездом в город Дашу не покидало гложущее беспокойство. Зачем оставляет место, где родилась, где столько вынесла, перестрадала. С чем свыклась либо примирилась. Зачем бросает злую и добрую, тихую Комаровку?
Грузил ее рухлядь Фомка. Он и перевез Дашу. Для такого случая прицепил колокольцы к дуге — и мы-де не лыком шиты! На дороге поклевывали куры; вздернув мясистый гребешок, черный петух подмигивал белесоватым веком.
Лошаденка… Скрипучая телега…
Прощаясь, Фомка пожелал:
— Не кручинься, Дашк. Не рюмь. Зря сырость разводишь. По-деловому задумала. Может, в люди выйдешь.
Перенес вещички и сказал:
— Пойду-ка я в люзион. Тута недалече. И обратно к тебе, за лошадкой.
Не было случая, чтобы заездом в Нижнебатуринск Фомка не заглянул в «Экспресс». Особенно приохотился он до комедийных картин, — потому ли что сам мало веселого видел в жизни? Харитон пристраивал его на балконе: не жалко, гляди! Дружба завязалась у них на базаре, когда помощник Арстакьяна «делал кассу». Забавная дружба! Один в лаптях, другой в хромовых ботинках. Хоть и колченог, густо заляпан веснушками рыжий Фомка, а силач. Харитон же сухопар, сутул, редковолос. Кто кого затаскивал в харчугу, не понять. Только видели их там либо мирно беседующими за кружкой пива, либо схватившимися в каком-то горячем споре. Пошто препираются, в чем несогласны?
К работе Даша приступила на вторые же сутки после прибытия в Нижнебатуринск. По просьбе Зборовского Соколов предоставил ей место хожалки с тем, чтобы жила при лечебнице. Нянюшек-хожалок там было семеро, все пожилые, одинокие. Новенькую приняли доброжелательно. То ли подкупала ее молчаливость, то ли молодость. «Пригожая сиротка, справная», — отзывались о ней. Поначалу немного дичилась. Особенно робела перед кастеляншей, которой по счету сдавала белье: полотенце, простыня, сорочка… Вдруг недосчитает чего? Кастелянша — Амеба — не шла, а всей своей массой переваливалась по коридору. Хожалки во всем к ней подлаживались. Можешь хуже работать, дежуря — соснуть, но, упаси бог, не почтить ее: заживо съест. Выделяла тех, кто не скупился гостинцами одаривать.