Эван смотрел на искрящую синим эфиром защитную сеть, отрезавшую привилегированную часть Олфинбурга, так называемый Золотой треугольник, от остального города, и понимал, что произошло предательство.

Дирижабли вражеского флота кружили под защитной сетью, как пойманные сачком стрекозы, не в силах вырваться из Золотого треугольника. Так не должно было быть – сеть должна была опуститься на Золотой треугольник еще до подлета дирижаблей, защищая короля и страну… Впрочем, защищая только короля. Кучка сиятельных возле короля – не равно стране.

Стрекотали зенитки. Гулко бухали бомбы, сбрасываемые с дирижаблей. Качались на ветру легкие челноки с наводчиками, спущенными из гондол на веревках – дирижабли не рисковали низко спускаться, старательно прячась среди разъедаемой эфиром завесы облаков. Большинство наводчиков уже были мертвы – они повесились на телефонных проводах, предназначенных для связи с гондолой, или просто выпрыгнули из корзин.

Облака быстро расползались в стороны – маги-погодники работали на износ. Остатки облаков цеплялись за оболочки дирижаблей и тут же сползали прочь, тая как сахарная вата. Люки большинства гондол управления дирижаблей были открыты – военные в форме Вернии сопротивлялись, но все же самоубийственно падали вниз на тротуары и так красные от крови. Эмпатическое оружие, включенное на полную мощность, не было разборчивым – ему было все равно, кого уговаривать пустить себе пулю в висок. Падали на мостовую как вернийцы, так и защитники в синих с золотом мундирах Тальмы. Мало кто мог сопротивляться – Эван видел, как в проеме люка одной из гондол замер мужчина, ногами отталкивая самоубийц назад. Было ясно, как день – он не продержится долго, обезумевшая толпа все равно вытолкнет его наружу в последний короткий полет.

Кипел эфир, и плавились тени, становясь жирными, липкими, цепляющимися за ноги, как грязь. Находиться здесь было опасно и совершенно бессмысленно.

Эван, стоя на середине пустой улицы, обернулся на Роба, сидящего за рулем паромобиля:

– Уезжай.

– Нет! – твердо возразил друг, следом за Эваном выходя из салона и ругаясь – к пальцам, как липкая карамель, привязалась тень, с краской отлипая от дверцы.

Эван повторился:

– Уезжай – ты тут не поможешь. Увози Элайзу в безопасное место: у паромобиля есть допуск за сеть – вы свободно её пересечете. Я же останусь тут.

Роб нахмурился – ему не нравился план друга, только и того, что можно противопоставить творившемуся тут безумию, он не знал:

– Эван…

– Роб… – Голос Эвана звучал вкрадчиво, чтобы друг точно услышал, чтобы он смог спастись сам и спасти Элайзу, замершую на заднем сиденье. – Уезжай – я останусь и попробую остановить это безумие.

Роберт сглотнул – когда он уговаривал Эвана в поезде, несущемся в Аквилиту, доверится чувствам и признаться Вики в любви, он не думал, что у друга так мало времени на счастье:

– Я передам Вики… Я…

Эван грустно улыбнулся:

– Просто уезжай. Чарльза заберете из лечебницы только после новолуния. Езжай… И хранят вас боги.

Хорошо, что подобного типа лечебницы всегда расположены на окраинах городов, Олфинбург не был исключением.

– И тебя… – Роб резко сел в паромобиль и хлопнул дверцей, а потом от безнадеги ударил кулаком по рулю. Снова, снова и снова. Тонкая щель между дверцей и паромобилем тут же срослась. Эван сжал челюсти – ему сейчас только галлюцинаций не хватало, словно желания умереть мало. Оно нарастало, уже чувствуясь даже тут – еще недавно он очень хотел жить, чтобы добраться до Гордона, до короля, до наследного принца, до кого угодно и уничтожить оружие. Такое нельзя создавать. Такое нельзя использовать! Нельзя так пытаться приблизиться к богам и играть чужими чувствами и жизнями. Солдат, отправляясь на войну, всегда знает ради чего он это делает. Эмпатическое оружие забирало волю, и это было запретно. Даже боги стараются не вмешиваться в жизнь людей. Так нельзя. Даже против врага.

***

Выйдя из гостиницы, Вик не удержалась и пешком прошлась до центрального телеграфа, единственного работающего в выходной день. Услышать голос Эвана хотелось до отчаяния. Хотелось убедиться, что с ним все в порядке, что он просто занят, что под рукой не оказалось телефона, а до телеграфа далеко… Но Олфинбург не отвечал – эфирная буря в Серой долине, пояснила совсем молоденькая телефонная нерисса.

Дождь продолжал моросить, усиливаясь. Вик открыла зонт и медленно пошла в сторону ветки паровика. Идти до полицейского управления было далеко, быстрее добраться на общественном транспорте.

Над городом поплыл колокольный звон – одиннадцать утра. Горожан на улицах прибывало – время идти на службу в храм. Вик нахмурилась – она не была хорошей прихожанкой, уже луну игнорируя посещения храма. Такое поведение могут и не простить – храмовники, соседи и просто любопытствующие горожане. Она пообещала самой себе, что как только закончится вся эта история с чернокнижником, она обязательно посетит храм. Левая рука странно полыхнула теплом, словно возмущаясь такому глупому обещанию. Вик замерла.

Прохожие странно косились на странную неру без шляпки и недопустимо короткими волосами, рассматривающую свою левую ладонь, но Вик было все равно. Странная защита Брендона её немного пугала. Татуировка не изменилась внешне, но определенно жгла. Словно этот лоа уже тут, а не ждет за гра… За Перекрестком.

До управления Вик доехала на подножке паровика, замечая у Королевского суда ужасную аварию паромобиля – тот буквально гармошкой сложился, сила удара потрясала. Удивительное дело, что погибший был всего один – его тело старательно изучал полицейский эксперт. Вик машинально заметила, что погибший – карфианин, причем первый за седьмицу карфианин, который не превратился в скелет после смерти. Значит, не их клиент, как говорится. Значит, щупальца чернокнижника не успели добраться до всех в карфианской общине.

В управлении было непривычно тихо. Даже телефон на стойке у дежурного констебля молчал. Тот скучающе сидел на стуле и, кажется, дремал – утро выходного дня благостное и спокойное. Привычно пахло оружейной смазкой, мужчинами, сырой шерстью форменных плащей и дремотой, если у неё есть аромат – его не разгонял даже крепкий дух черного кофе.

Вик поздоровалась с сонно зевающим дежурным, тут же уточняя про Брока:

– …Мюрай у себя или на тренировке?

Несмотря на нера Аранда, она очень боялась услышать, что Брок в зале борется с собой и боксерским мешком. Она еще помнила, как он говорил седьмицу назад, что после публикации фиксограмм только пуля в висок и останется. Хотелось надеяться, что за эти семь дней Брок хоть каплю поумнел, хотя закрытая с его стороны эфирная связь намекала на иное.

– Он у себя, констебль Ренар.

– Спасибо. Я поднимусь к нему, а потом спущусь в общую залу – это если меня будут искать Одли или еще кто-то…

Вик направилась к лестнице – Брока надо проверить, как она проверила Грега. Тому досталось больше, но и Брока задело – мало кому понравится, когда перед всеми миром вываливают твои минуты слабости и беззащитности.

Брок не переживал, во всяком случае он хотел казаться именно таким – он замер перед записями на стене, спешно карандашом внося какие-то правки. Тени залегли под глазами, и между бровей появилась морщинка, но кулаки не были сжаты, и по сравнению с утром он выглядел гораздо лучше.

Он обернулся на дверь, в проеме которой замерла Вик:

– Рад тебя видеть. Проходи, Вик. Допрос Аранды уже идет, но пока ничего интересного. Он даже не признался, как убивал женщин. – Поспешность речи, его говорливость сдавала Брока с головой – переживает, но слишком горд, чтобы попросить помощь. – Говорит: смесь компонентов лекарства от потенцитовой интоксикации дала непредсказуемые последствия. Какие компоненты – молчит. Коммерческая тайна! Пока Картер докопается до истины – могут пройти годы… Мрррррак…

Пальцы его все же сжались в кулак и ударили по стене – ему тяжело. И сведения о расследовании убежали к газетчикам, и фиксограммы всплыли, и Аранда темнит.