Они наседали, не давая мне подняться, но Волчонку каким-то образом удалось пробраться у них между ног и оказаться в тылу врага. Он отвлек на себя одного из них, и я успел вскочить. Чужой меч казался неуместно легким, я не знал, какой силы удар он способен выдержать, неловко отражал им выпады Звероловов, стараясь не позволять им зайти мне со спины.

— Умри, Бешеный Пес! — проревел Зверолов, в котором я узнал того, кто подносил факел к костру, когда меня пытались казнить.

С этими словами он, оттолкнув своего товарища, бросился на меня, вложив в удар еще и силу своего тела. Я не имел привычки разговаривать во время боя, экономя силы для ударов. Тяжелое тело Зверолова напоролось на мой меч, я услышал хруст ребер и скрежет ломаемого металла. Выхватив из рук падающего Зверолова его меч, я отпрыгнул в сторону и успел добежать до дуба. Два оставшихся Зверолова тут же напали на меня, но теперь игра была на равных, учитывая тот факт, что кельтский воин стоит двоих выродков из сожженного гнезда.

Когда один из них корчился в предсмертной агонии у вывороченных корней дуба, а второй уже безмолвствовал подле своего товарища, я оглядел залитый лунным светом берег реки и испугался: Волчонка нигде не было видно. Его противника тоже. Лес оглашали истошные вопли Зверолова с пробитыми ребрами, они заглушали все другие звуки. Я перерезал ему горло и в наступившей тишине прислушался к шороху речного прибоя. Я опасался, что Зверолову удалось похитить мальчика, и надеялся услышать из леса его голос, зовущий на помощь. И я услышал его тихий и слабый стон:

— Залмоксис!

Голос прозвучал где-то рядом. Я отыскал Волчонка, скрытого ветвями кустарника. Он лежал на спине, раскинув руки. Подле него, уткнувшись лицом в кусты, лежал мертвый Зверолов.

Вся одежда Волчонка была залита кровью. Я склонился над ним.

— Ты ранен? Сейчас я осмотрю тебя.

— Не надо, — простонал Волчонок, — не причиняй мне боль, я уже ощупал себя, у меня проломлена грудная клетка.

— Нет, — прошептал я в ужасе, — ты ошибся. Сейчас я отнесу тебя домой, и мы выходим тебя.

Но я видел по обилию крови и по неестественно бледному цвету его лица, что он прав.

— Мы ударили одновременно, — сказал Волчонок, но я перебил его:

— Не говори, не трать силы…

— Нет, нет, я хочу, чтобы ты знал, как я умер. Силы мне уже не нужны. Мы ударили, его топор вошел мне в грудь, но я вытащил его, ох как было больно. — Волчонок всхлипнул и продолжил: — Теперь уже не так, теперь мне только холодно. Я не хочу явиться в Чертог Воинов с торчащим из груди топором, железо все еще вызывает у меня отвращение.

Я стоял на коленях перед умирающим мальчиком, содрогаясь от собственного бессилия. Бессилие, удушающее, леденящее кровь бессилие…

— Я умираю, как настоящий воин, правда? Я умираю на поле боя от раны, нанесенной врагом! Теперь я буду с тобой всегда. Все так, как ты хотел, Залмоксис!

«Неправда, — думал я, — я никогда этого не хотел». Тот, другой, у кого было больше прав на это имя, возможно, действительно считал, что лучшая смерть для мальчишки именно такая. Но мой разум бунтовал против этого.

Ему было рано умирать. Он должен был еще вырасти, многому научиться, ему еще предстояло стать мужчиной, познать любовь.

— Залмоксис, как же так! Ведь ты должен был встретить меня там, у входа в Серую Долину. Неужели мне придется идти по ней одному? Но ты не сомневайся во мне. Ведь я сам привел тебя сюда, здесь ты нужен. Не бойся, я не подведу тебя, я справлюсь, я найду дорогу.

— Нет, нет, малыш, ты не будешь один. Тебя встретят, тебя проводят, ты не заблудишься. С тобой будет наша Госпожа, она пожалеет ребенка, она позаботится о тебе.

— Я не ребенок, Залмоксис, скажи мне, ведь так, я воин? Я умираю, как мужчина, я попаду в Чертог Воинов, правда?

— Конечно, в Чертог Воинов, Бледная Госпожа проводит тебя туда.

— Попроси ее об этом, Залмоксис, — пробормотал Волчонок.

Его глаза застыли, уставившись в небеса. В мертвых зрачках отразилась луна.

Я не стал просить ее об этом, я закричал:

— Проклятая! Скольких еще ты отберешь у меня? Сколько нужно смертей, чтобы ты насытилась? Когда-нибудь я доберусь до тебя, и ты заплатишь мне за все мои потери!

Но Бледная Госпожа осталась безучастной к моим проклятиям, лишь презрительно скрылась за темной тучей. Она получила назначенную за Вендис жертву, ко всему другому она была равнодушна.

Я вспомнил слова эллина, которому было предсказано, что однажды он встретится с варваром, чья душа будет чиста и открыта, кто будет жаждать знаний и под его руководством превратится в Светоч, способный изменить жизнь дикарей. Ослепленный собственной мудростью эллин Светоча не разглядел. А теперь та чистая и открытая душа, охваченная самой искренней верой, душа, изменившая жизнь даков, отлетала, чтобы встретиться со своим богом в Чертоге Воинов. Эллин ошибся во мне, я был лишь орудием в руках Светоча.

Я поднял безжизненное тело ребенка и пошел, покачиваясь, словно во сне. Я шел с мертвым мальчиком на руках, аккуратно ступая, чтобы не потревожить его, будто он просто спал. Мне отчаянно хотелось плакать, рыдать, выть, но глухая тоска сковала меня, и я словно окаменел. Утрата была слишком тяжела, чтобы смыть ее слезами. Я принес драгоценную ношу вождю даков и аккуратно положил у его ног.

— Ты сам когда-то посвятил своего сына Залмоксису. Он принял твой дар, вождь, — сказал я.

Склонившаяся над очагом жена Креока тихо поднялась, выронив крючок, которым она доставала мясо из котла. Креок коротко рыкнул на нее, женщина вжалась в стену, подавив судорожный вздох. Вождь склонил голову, длинные седые волосы свесились ему на лицо, так что я не мог разглядеть его выражения. Он казался спокойным и ничем не выдал своего горя.

— О, великий Залмоксис! Жизнь моего сына принадлежит тебе, — произнес Креок слегка дрожащим голосом. — Я отдал моего волчонка тебе еще давно. Благодарю за то, что ты принял мою жертву!

«Безумец, — подумал я, — кругом одни безумцы. Мне надо бежать прочь от них, пока безумие не охватило и меня».

Я не стал говорить ему, что Волчонка выбрала себе в жертву Бледная Госпожа, а не Залмоксис. Я просто молча вышел и побрел в свою пещеру.

Весь день я оставался в пещере, прислушиваясь к разносившемуся по Долине печальному волчьему вою. Идти к Креоку я не осмелился, я до ужаса боялся встретить скорбный взгляд его молчаливой жены.

Ближе к вечеру пришла Вендис и принесла мне обед. Тихая, заплаканная, она положила передо мной кусок вареной оленины и села напротив смотреть, как я поглощаю еду.

Я жевал мясо, не отрывая взгляда от Вендис, наблюдая, как пролегает складка на девичьем лбу, эта горькая складка еще не оставляет следа и все же намечает место для будущей морщины. С некоторых пор красота вызывает у меня мучительное желание испортить, уничтожить ее. Я с наслаждением смотрел, как складка на лбу уродует лицо девушки, и подбирал наиболее жестокие слова, чтобы причинить ими как можно больше боли, удержать эту складку на лбу Белой Волчицы. С удовольствием представлял, как станет она морщинистой старухой и выплачет голубизну своих глаз. Они поблекнут и потеряют цвет, никто больше не вспомнит о красоте Белой Волчицы, никто, может быть, кроме меня. Возможно, я буду вспоминать этот вечер и содрогаться от собственной жестокости, но это будет потом, гораздо позже, когда моя собственная боль излечится от времени, и мне не будет надобности причинять боль другим, чтобы утихомирить свою. Я почувствовал, как внутри меня начала разрастаться боль, где-то в районе солнечного сплетения, маленькая навязчивая боль, будто инородное тело, просилась на свободу. Она терзала меня, словно чудовище, а все мое тело скрутило незнакомое прежде желание — причинить еще большую боль девушке, уже не душевную, а физическую. Мой разум подчинился этому желанию и начал строить странные фантазии, в которых лицо Вендис было перекошено от ужаса, в которых были боль, ее боль, ее крик и, может быть, смерть.