Она еще раз медленно перечитала письмо — и вдруг неудержимо разрыдалась. Упав лицом на подушку, она долго плакала, что-то глухо и жалобно приговаривая.
Ашхен и сама не могла бы сказать, сколько времени она плакала. Когда она попробовала встать, то почувствовала, что у нее подгибаются ноги. Случайно взглянув в зеркало, она увидела, что глаза у нее распухли и покраснели, а лицо выглядит совсем больным, Ашхен несколько раз прошлась по комнате, постояла перед окном, затем, стиснув руки, подошла к столу, взяла письмо и снова поглядела на карточку сына.
— Послушай, мой бедный Тиграник, что пишут твоей маме…
И, словно в забытьи, она громко начала читать:
— «Бесценная наша Ашхен, ты всегда была и всегда будешь для нас воплощением чистоты и самоотверженности. Нам известна твоя благородная душа, мы горячо любим и уважаем тебя. Поэтому мы решаемся просто и прямо сообщить тебе эту горькую весть: сегодня за измену родине Тартаренц был расстрелян перед строем. Знай, что никому и в голову не придет связывать твое светлое имя с именем этого презренного человека. Забудь о нем, как позабыли мы.
Знаем, что тебя глубоко радуют наши успехи. Сама понимаешь, что о многих подробностях писать нельзя, скажем только, что наша армянская дивизия высоко держит знамя. Умело и самоотверженно руководивший своим полком Асканаз Араратян заменил на посту командира дивизии героически погибшего Тиросяна. Сейчас мы еще более сплочены и сильны, как никогда. Мы уверены, что в тебе таятся такие душевные силы, которые помогут тебе в дни священной Отечественной войны прославить имя армянской женщины. Любящие и уважающие твои друзья
Гарсеван, Грачия»
Слышишь, сынок?.. Слышишь, какое бесчестье навлек на нас твой отец?.. — Она снова подошла к столу, села, отерла помутневшие от слез глаза, стала говорить вслух сама с собой. — Я была внимательна к нему, старалась указать ему правильный путь… Никто, даже самый суровый и пристрастный судья не может обвинить меня в том, что мое отношение к нему, к отцу моего ребенка, могло толкнуть его на такой низкий поступок. Не мог он сказать, что у него не было друга в жизни, что это заставило его отчаяться… Нет, совесть моя чиста!
Она снова заходила по комнате, снова подошла посмотреть на карточку Тиграника. Улыбка ребенка словно потускнела…
«Ну, о чем это я думаю? — упрекнула себя мысленно Ашхен. — Так я говорю, что совесть у меня спокойна? Но кому нужна моя чистая совесть, если мой сын не может ходить с гордо поднятой головой! Неужели я должна жить для того, чтобы все кругом показывали на меня пальцами: смотрите, вот жена труса и предателя, изменника родины! Вырастет мой Тиграник, спросят его: кто твой отец?.. Что он сможет ответить? Кто же в силах перенести позор, на который обрек нас этот презренный человек?! Успокаивать себя уверениями, что совесть моя спокойна, — это участь слабых и безвольных людей!»
Словно придя к верному решению, Ашхен снова подошла к карточке сына. Да, сейчас Тиграник как будто опять улыбается матери. «Тиграник, любимый мой, бесценный, ты должен жить с высоко поднятой головой, на тебя не должно бросать тень имя презренного изменника! Я отметаю память о нем и самое имя его: ты уже не Тартаренц, ты будешь называться по моей фамилии — Тиграном Айказяном. У твоей матери есть еще силы, ты еще будешь иметь право гордиться!.. Хотя нет, нет, какая уж там гордость!.. Пусть учится мой Тиграник, учится не только по книгам, пусть пройдет школу жизни!»
Да, решение было принято.
Короткий осенний день уже близился к закату. Ашхен надела пальто и вышла из дому. Добравшись до госпиталя, она прямо прошла в кабинет комиссара. Взглянув на ее спокойное лицо, комиссар прочел в ее ясных глазах такую решимость, что счел излишним задавать какие-либо вопросы. А он предполагал, что прочтет на лице молодой женщины печать скорби… Слова Ашхен еще более удивили его.
— Я пришла сказать вам, что отказываюсь от работы в госпитале.
— Да что вы говорите, товарищ Айказян?! — вскочил с места комиссар. — Вы же знаете, как мы ценим вас!
— Здесь мне легко найти заместительницу.
— Зачем же! Что вы задумали?
— Этот вопрос вы должны были задать прежде всего. Я решила поехать на фронт…
С минуту комиссар молчал. Не то с удивлением, не то с одобрением он взглянул на Ашхен и тихо проговорил:
— Могу лишь пожелать вам удачи…
Ашхен написала заявление и, зайдя в республиканский военный комиссариат, рассказала обо всем. Комиссар внимательно выслушал ее.
— Я не могу больше оставаться здесь, я должна находиться т а м, в кругу тех людей, которые знали… его. Пусть они увидят, что я заменяю… не могу подыскать подходящего слова, но, конечно, вы понимаете, что заменить т а к о г о ч е л о в е к а я не хотела бы… Вернее — возместить его долг… И будьте уверены, что я не уроню чести моего народа, не опозорю ее, как он!
— Я полностью доверяю вам, я слышал о вас. Вы получите назначение. Я позабочусь о том, чтобы вас направили именно в дивизию Араратяна.
Ашхен от души поблагодарила его и в приподнятом настроении побежала к Седе.
Войдя в комнату, она направилась прямо к кровати, в которую Седа уложила ребенка. В те вечера, когда Ашхен запаздывала, Седа обычно укладывала его спать. Тиграник лежал на спине. Он приложил пальчик к губам — так, как был снят на карточке. По-видимому, ему снился хороший сон: он улыбался. Эта улыбка показалась Ашхен такой сладостной, что на ее глазах выступили слезы; она нагнулась и осторожно поцеловала пальчик и щеки Тиграника.
Ашхен подробно рассказала Седе обо всем.
— До чего докатился, а?.. По крайней мере, избавилась от негодяя…
— Но, Седа-джан, я вовсе не хотела от него избавляться таким образом…
— Ашхен, милая, я не в этом смысле сказала! Я знаю, ты все делала для того, чтобы он стал человеком… Но ведь недаром же говорится: «Горбатого могила исправит». Значит, твердо решила ехать?
— Да, вот только вопрос о ребенке…
— Об этом нечего и говорить, Ашхен! Цовик и Давидик так привыкли к Тигранику, что всегда недовольны, когда ты приходишь за ним.
— Нет, Седа, я понимаю, у тебя и без того немало забот. Я попрошу Маргарит, чтобы она приходила почаще, помогала тебе. Но иного выхода нет. Видишь, даже из вежливости я не стала отнекиваться, не спросила путем, можешь ли ты взять на себя заботу о моем ребенке. Но ты понимаешь мое положение, я совсем одинока, мать у меня умерла… А я не могу больше оставаться здесь, не могу!.. — Голос ее дрогнул. — Ну, оставим это. Какие у тебя вести от Вртанеса?
Вместо ответа Седа взяла со стола и передала ей последнее письмо Вртанеса. Ашхен прочла и задумчиво проговорила:
— Восхищается Асканазом… И какое бодрое у него настроение! Конечно, жизнь военного корреспондента очень обогатила его… А о Тартаренце — ни слова. Видно, не знает еще.
…Седа побежала приготовить ужин. Ашхен снова подошла к кровати, нагнулась над спящим ребенком. Тиграник иногда чмокал губами, как бы ища грудь. Ашхен всегда трогала эта его привычка. Вспомнив то время, когда она еще грудью кормила Тиграника, она взволновалась. Что будет завтра или послезавтра, когда мальчик поймет, что мама уже не придет? Седа может его обманывать и отвлекать день, другой, неделю, ну, а потом?.. Правильно ли ее решение уехать на фронт? Здесь ее уважают и ценят, не проходит и дня, чтоб она не слышала похвал. Уже и в газетах писали о ней.
— Но нет, нет, мой Тиграник! — вырвалось у нее. — Ты сам не стал бы удерживать меня, если б мог рассуждать… Я не могу, не могу смотреть в лицо людям! Нет, я приняла правильное решение… ты сам поймешь, мой маленький, что твоя мама поступила разумно, что она не могла поступить иначе!
Ашхен бережно прикрыла ребенка одеяльцем. Осторожно поцеловала ручки и лоб, взяла его костюмчик, чтобы сложить поаккуратней, — и вдруг прижала к лицу, стремясь скрыть брызнувшие из глаз слезы.
* * *
