— Ну, почему не дал знать, не написал, телеграммы не прислал?! Приехала бы встречать!

— Ничего, и так хорошо, Пеброне-джан! — успокоил ее Гарсеван. — А где же дети?

— Они в летних яслях. Ребека со своей бригадой в садах работает. Ты на сколько времени приехал? Только на три дня? И один день уже прошел!.. Стосковались мы по тебе, надо же детям побыть с отцом!

Пеброне закрыла глаза, прижалась к широкой груди мужа, забыв все лишения и горести разлуки. Но, несмотря на радость встречи, Пеброне чувствовала, что Гарсеван встревожен, что он делает над собой усилие для того, чтобы выглядеть спокойным и радостным.

На балкон выбежали дети в сопровождении старшего сына Аракела — Ашота. Гарсеван словно забыл обо всем на свете: схватив маленького Пайцика и сына Михрана, детей Аракела — Сирану и Гагика, он целовал их по очереди, не забывая потрепать голову стоявшего рядом Ашота.

— Как ты вытянулся за этот год, Ашот-джан! — с любовью сказал Гарсеван. — Да это и понятно, ты сейчас в доме единственный мужчина!

— Дай бог ему здоровья, помогает, как взрослый, — подтвердила Пеброне.

Ашот смущенно улыбался, не отводя глаз от дяди. Гарсеван понимал, что мальчику не терпится узнать об отце. Но что мог ему сказать Гарсеван?

— Пойдем к Ребеке, — сказал Гарсеван жене, и они, пройдя по улицам села через сады, вышли к полю, засеянному пшеницей.

Несколько мужчин и женщин во главе с Наапетом докашивали созревшую пшеницу на косогоре.

— Добро пожаловать, родной наш! — послышались восклицания, и косари окружили Гарсевана.

— Хорошие вести о тебе мы слышим, радостно нам, — заговорил белобородый старик. — По сердцу нам, что наш односельчанин высоко держит славу родного колхоза! Наапет нам рассказывал и о тебе и о твоих товарищах. Ну, как они, поправились?

— Поправились, дед Енок.

Гарсеван слушал и оглядывал жнивье и оставшиеся еще не скошенными поля. Когда же косари снова принялись за работу, он решительным движением отобрал косу у Наапета.

— Да брось, парень, ведь всего на два-три дня приехал на побывку… Отдохни, с женой побудь, и дети ждут тебя! Иди, иди себе, вечером зайдем — наговоримся вволю.

— Давай, давай! — Не слушая старика, Гарсеван стал в ряд.

Коса мерно задвигалась в его руках, колосья ровными рядами ложились на землю. Чем дальше, тем больше спорилась у него работа, тело приноравливалось к равномерным взмахам рук, лицо разгорелось. Родное солнце словно налило его огнем, и Гарсеван все косил и косил, и золотые колосья покорно склонялись перед ним. Гарсеван слышал восклицания старших косарей, но, разгоряченный, не разбирал слов, лишь чувствовал одобрение в их голосах.

С восхищением следил за Гарсеваном Наапет, неотступно следовавший за ним. Старик уже не настаивал на том, чтобы Гарсеван вернул ему косу.

«Пусть поработает парень, — стосковались, видно, руки у него… Пускай вдохнет запах родной земли. Эта работа хорошего отдыха стоит!» — размышлял умудренный жизнью старик.

Взмахивая косой, словно в забытьи шагал по полю Гарсеван. Рывком сорвав с себя гимнастерку, он бросил ее в сторону и остался в одной рубашке. Нет, не ослабели у него руки, не устают ноги…

Увлеченный Гарсеван вздрогнул, когда кто-то крепко обнял его. Он глубоко перевел дух, обернулся и увидел Ребеку.

— Сказали мне, что приехал!.. С чего это ты вдруг?

— Стосковался по работе, душа моя, иди, обниму тебя!.. — И, отложив косу, Гарсеван обнял Ребеку, прижал ее голову к груди и несколько раз поцеловал в лоб. — Вижу я, Ребека-джан, что ты всех нас, ушедших на фронт, сумела заменить! Знаю, — Наапет-айрик говорил, — что твоя бригада самая передовая в колхозе!

Но заметно было — не тем заняты мысли Ребеки. Лицо Гарсевана омрачилось. Распрощавшись с косарями, он вместе с Ребекой и Пеброне отправился домой. После ужина, ответив на все расспросы односельчан, пришедших повидаться с гостем-фронтовиком, узнав о всех новостях, Гарсеван, наконец, смог поговорить наедине с Ребекой. Может быть, только сейчас почувствовал он, как тяжела его задача. Он смотрел на опаленное солнцем, усталое лицо, на воспаленные веки Ребеки, на руки со вздувшимися венами, с мозолями на ладонях, смотрел и колебался: как ей сказать, с чего начать?

— Гарсеван, дорогой, скажи мне только: да или нет? В госпитале не хотела тебя расспрашивать. Теперь, слава богу, ты здоров. Ведь всегда вместе письма писали, что же случилось? Ну, ты ранен был, а он?..

— Да, вместе писали, — неопределенно повторил Гарсеван.

— Я все вынесу, Гарсеван, только говори правду! Знаю, не песни петь вы  т у д а  пошли. Ну… Не хочешь, да? Говори же… Не поворачивается язык у меня самой сказать… Он убит?..

— Нет, нет!

— Вот эта неизвестность для меня тяжелее всего!

Гарсеван с трудом переборол волнение, подумал и решительно повернулся к Ребеке:

— Ну, раз ты так настаиваешь, Ребека-джан…

Ребека вздрогнула, по спине у нее пробежал холодок. Гарсеван продолжал:

— Не знаю уж, как сказать… Не то ранен был, не то в плену остался…

Несколько минут не нарушалось тяжелое молчание. Загрубелым узловатым пальцем Ребека отерла слезы и еле слышно произнесла:

— Остаться в плену не лучше, чем быть убитым… и позор какой!..

— Не хотел я тебе говорить, хоть и знаю я, что ты душой крепче всех нас. А теперь уверять не стану, ты меня знаешь. Сколько сил есть — не пожалею. Тут ведь вопрос нашей чести — народа, села, дома нашего!

— Ах, Гарсеван, сна-отдыха я лишилась. Пускай убили, что тут поделаешь? Но в плену… И как мой Аракел не смог выскользнуть, как это случилось?!

— Всякое бывает, Ребека, не будем терять надежды! Может, сумеет к партизанам уйти, снимет пятно с себя.

— Говори, говори! — не выдержав, разрыдалась Ребека. — Надежда тоже утешение.

…На третий день Гарсеван стал готовиться в путь.

— Но ведь тебе же завтра утром являться, Гарсеван-джан! Теперь и авто есть, слава богу, и поездом можно доехать. Зачем тебе сегодня?.. — упрашивала мужа Пеброне.

— Долг у меня на душе, Пеброне-джан. Еще в Октемберянский район надо заехать, в совхоз — повидаться с матерью Унана Аветисяна: дал слово Унану. Пятеро детей у нее в армии, не шутка это! Один из сыновей — Айказ — погиб, в нашей роте был.

Пеброне помолчала.

— Ну, так я тоже поеду с тобой к матери Унана.

Гарсеван распрощался с односельчанами, крепко обнял Ребеку, детей и вместе с Пеброне отправился в районный центр, а оттуда на попутном грузовике в совхоз.

…Ханум только что вернулась с полевых работ. Сидя под большой яблоней, она кормила внуков. Увидя Гарсевана, Ханум привстала а вгляделась в него.

— От Унана моего?! — вскрикнула она и, поспешно поставив миску с молочной похлебкой на стол, кинулась к Гарсевану.

— Да, майрик-джан, как ты угадала? — удивился Гарсеван.

— Увидела, что ты в военной одежде, и вспомнила: ведь Унан писал, что, мол, товарищ мой раненый в госпитале лежит, как поправится, зайдет. Ах, смерть не берет меня, ведь до Унана старшенький мой писал… Айказ мой…

Гарсеван помнил предупреждение Унана не говорить матери о гибели Айказа. Известно ли ей что-нибудь? По выражению сдержанной скорби на ее лице он понял, что она затаила в глубине души материнское горе. Шепнув Пеброне, чтобы она занялась детьми, Гарсеван прошел с Ханум вглубь сада.

— Но Айказ дорогой ценой, майрик-джан… В самый трудный момент он одной очередью шестерых…

— Знаю, писал мне его командир. Так говоришь, жив-здоров мой Унан? А вот Айказ мой… Что делать, слезами горю не поможешь! Невестки у меня есть, внуков целый табунок. Нужно о них позаботиться, вырастить нужно! Дай бог, чтоб другие сыновья мои, чтоб вы все уцелели! Эх, кто знает…

— Война, майрик-джан, что поделаешь!

— Ну да, — Ханум протянула ему руку, показала на раскинувшиеся вдали поля. — Вот бросаешь в землю зерно, ухаживаешь за ним, и становится оно колосом, приносит богатый урожай. А зерно умирает, то самое, что урожай принесло!..