— Ладно, оставим это. А спина? Словно у Давида Сасунского! Что ж тебе еще нужно? Воля!.. И я требую… сам знаешь, чего я от тебя требую! Да, я не ученица сатаны, но признаюсь тебе: не люблю слабодушных людей! Ну, а теперь съешь эту миску простокваши и усни, и чтоб тебе снились хорошие сны!..
В кабинете дежурного врача за столом спала сестра, опустив голову на сложенные руки. Ашхен посмотрела на стенные часы: второй час. «Да, задержалась я у Гарсевана», — подумала она, и невольная улыбка тронула ее губы.
Она хотела было прилечь на диван, но передумала и подошла к телефону: надо бы поговорить с Вртанесом. Но не побеспокоит ли она его в такой поздний час? Впрочем, он всегда обижается, когда к нему применяют слово «беспокоить».
— Алло, это вы, Вртанес?.. Позвонила потому, что знаю, вы обычно засиживаетесь поздно… Хорошо, послушаю… Значит, здоров Тиграник? Большое спасибо. Спит с Давидиком, говорите?.. Да, дети любят это. А относительно Тартаренца у вас нет известий?..
По ответу Вртанеса Ашхен поняла, что ему хотелось бы обойти этот вопрос.
Полк Асканаза выступил в учебный поход в отдаленные районы республики, и Ашхен так и не видела Тартаренца.
— Ладно, — продолжала она, — я, может быть, вырвусь из госпиталя завтра утром, тогда узнаю у Нины Михайловны… Относительно Гарсевана?.. Не знаю, что и сказать, врачи обнадеживают… Говорите, приехала Пеброне с ребенком?.. Наапет-айрик тоже?.. Ах, остановились у Михрдата?.. Да, да, пусть завтра утром часам к десяти Пеброне придет в госпиталь… Свидание?.. Не знаю уж, Гарсеван решительно отказывается пока… Седа еще не спит?.. Попросите ее за меня поцеловать Тиграника…
Ашхен опустила трубку в ту самую минуту, когда вошедшая санитарка сообщила, что ее просят к больному. Это оказался Грачик.
— Ашхен-джан, прости, что беспокою тебя… Плохо, что ли, перевязали мне рану, так колет, что мочи нет. Уснуть не могу… Сделай что-нибудь, прошу тебя.
Ашхен быстро ощупала забинтованную ногу и, глядя на Грачика, спросила:
— А ну, признайся, колет или зудит?
— Да, сестрица Ашхен, уж сделай ты что-нибудь! — подхватил лежавший рядом раненый по имени Вахрам. — Сделай хотя бы ради нас, а то покоя от него нет. Невеста у него вчера уехала в Баку, вот он и разохался!
— Бессовестный, что это ты выдумываешь? — смущенно возразил Грачик.
— Ничего я не выдумываю, а чего ты сестрицу Ашхен изводишь? Дай человеку поспать, ведь ей завтра опять работать.
— Ладно, ладно, бросьте спорить! — остановила их Ашхен, продолжая массировать раненую ногу. — Ну как, полегчало?
— Ну, раз говоришь, что зудит, — потерплю.
— Пойми, что это признак заживления раны. Смотри, чтобы ты и голоса не подал до утра! Все равно без хирурга нельзя снять повязку.
Ашхен весь день провела на ногах. Вернувшись в кабинет, она без сил упала на диван, но уснула не скоро. Она не знала, сколько проспала, потому что какой-то непривычный шум заставил ее вскочить, и она спросонок вместе с дежурным врачом и сестрой выбежала в коридор. Прислушавшись, она поняла: гомон доносился из крайней палаты в конце коридора, где помещались восемь раненых. Она приоткрыла дверь в одиночную палату Гарсевана и остановилась, пораженная: Гарсевана в палате не было. Охваченная тревогой, она добежала до крайней палаты, распахнула дверь и остолбенела: спиной к ней стоял богатырского сложения человек в одном белье, опиравшийся на палку. Полусидя на кроватях, его слушали удивленные раненые. До слуха Ашхен донеслись слова:
— Разрешите обратиться, товарищ командир… Так что вернулся в строй… Так точно, Гарсеван Даниэлян вернулся принять свое отделение, ждет вашего приказа и боевого задания!.. Ну как, понятно? Говорите же, бессовестные, не томите меня!
Ашхен кинулась к говорившему. Это был Гарсеван, и он говорил! Ашхен подбежала, обняла его.
— Значит, все хорошо, родной мой?
— Да, Ашхен-джан, бесценная ты моя… Это ты меня исцелила! Дай-ка, дай…
Он крепко поцеловал ее в лоб.
— Ну, говори же, говори… Если завтра придет ко мне Пеброне, она поймет меня, ведь поймет?
— Да еще как! — весело воскликнула Ашхен и объяснила недоумевающим больным, в чем дело. Вместе с врачом и сестрой она отвела Гарсевана в его палату. Врач с упреком сказал ему:
— Ведь рана на ноге еще не зажила, нельзя было вам ходить!
— Доктор, дорогой, да ведь со мной чудо случилось… Это не женщина, а прямо волшебница! Понимаешь, говорила она со мной вчера вечером и зацепила меня словом… Сказала, значит, и ушла. Закрыл я глаза, видно, уснул. Вижу, как будто я на фронте, и вдруг окружают меня четверо фашистов, хватают… Один кричит: «Вот хороший «язык»! А другой ему: «Какой там «язык», когда у него нет языка! Прихлопните его тут же, на месте!..» — «Ах вы, — я говорю, — мерзавцы этакие, у меня и язык есть, и кулак имеется!..» И как дам одному!.. Тут проснулся я, оглядываюсь, весь в поту. И слышу, сам говорю: «У меня и язык есть, и кулак имеется». Понял я, что опять говорить умею, начал я звать Ашхен — никто не откликается. А я все зову то Ашхен, то Пеброне. Вижу, что с ума сойду, если один останусь. Кое-как встал с кровати, взял костыль и потащился в соседнюю палату… Очень хотелось мне проверить, поймут ли меня, если буду говорить! Так что вы уж простите меня…
— Хорошо, успокойся, — повторяла не менее его взволнованная Ашхен. — Молодец наш Гарсеван, прямо молодец!
Врач и сестра ушли. Ашхен снова села на маленький табурет рядом с кроватью Гарсевана. Он ласково смотрел на эту ставшую ему родной женщину, и чем дальше, тем милей она ему казалась.
— Эх, счастлив тот, кому ты досталась! — промолвил он.
Ашхен лишь улыбнулась в ответ.
* * *
Несколько дней подряд в определенные часы к Гарсевану приходили на свидание родные и знакомые. С огромной радостью он говорил с женой, ласкал свою маленькую дочку. На расспросы Ребеки сдержанно отвечал, что ничего не знает о брате. Оставаясь один, он тяжело задумывался о все более тревожных вестях, поступавших с фронта.
После того, как к Гарсевану вернулась речь, его уложили в общую палату. Он лежал между Грачиком и Вахрамом (это был парикмахер, уроженец Ленинакана, и его ранило в то время, когда он брил бойцов в окопах). В палате было еще двое кубанцев и один казанский татарин. Гарсеван говорил без умолку: он не представлял себе большего счастья, чем то, что он может говорить. Родные и друзья принесли ему всякой всячины, и он с детской радостью раздавал товарищам по палате фрукты, лаваш, жареных и вареных кур.
Как только Гарсеван почувствовал себя немного лучше, он в первую очередь решил написать ответ фронтовому корреспонденту, записку которого комиссар госпиталя нашел среди документов Гарсевана.
«Когда вы снова начнете говорить (а я не сомневаюсь, что дар речи вернется к вам очень быстро), прошу вас немедленно сообщить об этом: вы мне понравились. Вы прочтете кое-что о себе в газетах…»
Внизу был приписан номер полевой почты. Гарсеван продиктовал Ашхен ответ:
«Здравствуйте, товарищ Морозов. Благодаря сестре госпиталя, которая пишет вам за меня, я снова начал говорить, как подобает человеку. Конечно, я рад. Но душа у меня болит, — немцы опять продвигаются вперед. Говоря по-нашему, по-фронтовому, нажимают… Хочу поскорее, как можно скорее поправиться. Душа подвига просит настоящего… Надеюсь, встретимся живы-здоровы на фронте. Привет. Гарсеван Даниэлян».
…Стояло жаркое июльское утро. Гарсеван уже кончал свой завтрак, когда ему сообщили, что к нему приехали из колхоза. Гарсеван присел на кровати и положил подушку повыше. В палату вошел высокий старик.
— Наапет-айрик! — привстав, воскликнул Гарсеван. — Ну, зачем беспокоился в такую жару? Оставил прохладу и тень садов и приехал жариться!.. Ну, иди, иди ко мне!
Они крепко обнялись.
— Не вытерпел я, Гарсеван-джан! Говорю себе: поеду-ка своими глазами увижу его, своими ушами послушаю… Да погоди, поздороваюсь с твоими товарищами… — И Наапет по очереди подошел ко всем и поздоровался за руку. Когда очередь дошла до Игната, Наапет вгляделся в кубанца и, словно припоминая что-то, медленно произнес: — Казак… знай-знай… балшой… — и, погладив бороду, добавил: — балшой барада!
