— Да, да, я получил от Бориса Антоновича два письма. Я поздравил его еще в прошлом году — ведь первой в Ростов вошла его дивизия!..

— У него в дивизии служил один из ваших соотечественников — Гукас Мадоян, батальоном командовал. А я там командиром стрелковой роты был. Молодчага этот Мадоян — шесть дней удерживал железнодорожную станцию Ростов-Дон, хотя гитлеровцы со всех сторон зажали в кольцо его батальон. А он — ничего, держится. Очень туго ему в последний день пришлось: гитлеровцы склады вокруг станции подожгли. А Мадоян и тут не растерялся, через горящие складские помещения провел свой батальон в паровозоремонтные мастерские, да и начал колошматить фашистов оттуда!

— То есть как это через горящие здания?! Пожалуйста, расскажите подробнее, это интересно… — попросила Оля.

— Ну, раз интересно, разрешите уж фундаментально. Значит, так. По приказу Шеповалова, Мадоян со своим батальоном ночью перебрался через Дон у станицы Верхне-Гниловской, обошел город и ударом в тыл захватил железнодорожную станцию Ростов. А было это в феврале, в лютую стужу. Пока другие наши части штурмовала город со всех сторон, гитлеровцам удалось взять в кольцо батальон Мадояна. Организовал Мадоян круговую оборону и давай жарить по фашистам. Послал он с разведчиками донесение в дивизию, но ответа не получил. Прервалась связь. Ну, а мне с моей ротой поручено было засесть в паровозоремонтной мастерской за зданием вокзала и ждать новых распоряжений. Я уж потом разузнал все подробности, а тогда, конечно, в собственном соку варился. Значит, превратил комбат Мадоян котельную в подвале станции в свой командный пункт, а в верхнем этаже установил наблюдательный пункт. Лезут гитлеровцы в атаку, их отбрасывают, они опять лезут. На второй день фашисты уже на рожон пошли: не терпится им весь батальон в плен взять! Опять ничего не вышло. На четвертый день подсчитал Мадоян боеприпасы, видит — к концу идут. Уж не говорю о том, что и с едой у них плохо было, почти весь НЗ уже подъели. Организовал Мадоян штурмовые группы, и начали они подбирать автоматы и диски у убитых фашистов. Словом, на пятый день били фашистов их же оружием. Легко сказать — пять дней! Это значит и день и ночь — в сражении, ни минуты передышки, да еще впроголодь… И бойцы и офицеры отощали, еле на ногах держались. И тяжелее всего — по себе знаю, — когда ни минуты нет возможности поспать. Трудно людям, а держатся, помнят приказ комбата: выстоять, оборонять станцию до последнего. И вот наступил последний, шестой, решающий день. Пронюхали гитлеровцы, что плохо приходится нашим, идут в атаку раз за разом. Закидали станцию зажигательными бомбами, подожгли складские помещения. В тылу батальона запылали склады с каменным углем. Такой был жар, что снег вокруг станции весь растаял. Потирают руки гитлеровцы, считают минуты до того, как попросит батальон пощады. А у Мадояна помощниками Шунденько, Охапкин, Данильченко, Ковальчук — ребята что надо. Шунденько этот был директором Музея революции в Ленинграде; из политотдела армии его направили и батальон. А Охапкин был заместителем Мадояна по политчасти. Значит, усиливается пожар. Что ты поделаешь! Стоят Мадоян и Шунденько, переглядываются. Тут каждая минута дорога. Прикинул Мадоян на глаз: в ширину склад не больше двадцати метров. Обернулся он к бойцам и кричит им: «Смотрите, ребята, на меня, делайте, что и я!» И бух в лужу растаявшего снега! Намочил валенки, шинель, шапку-ушанку. Не знают бойцы, к чему это, а то же делают — верили они своему комбату. Мадоян и говорит Шунденько: «Поручаю вам проследить, чтобы здесь ни одного бойца не оставалось!» Нахлобучил он поглубже на глаза мокрую ушанку да как кинется в самое пламя! А за ним следом — Охапкин… Точно на крыльях пролетели через весь горящий склад и через минуту уже были по ту сторону, отделенные от гитлеровцев стеной огня. Гитлеровские танкисты открыли орудийный огонь…

Поленов перевел дыхание и отпил глоток водки.

— Тут уж нашлась работа и для меня: по знаку Мадояна взялся я за танки. Ведь гитлеровцы-то надеялись спалить нас! Но не тут-то было! Наши сквозь огонь проскочили, а вот их танки из огня да в полымя попали! Подбили мы парочку, а остальным пришлось повернуть весь огонь на занятые моею ротой паровозоремонтные мастерские. За это время батальон перегруппировался и так ударил по гитлеровцам, что у тех искры из глаз посыпались. Провоевали мы этак еще одну ночку, а на рассвете слышим уже неподалеку родное «ура». Поняли мы, что подоспели полки Шеповалова. Вот за это крещение огнем и водой и получил Гукас Мадоян звание Героя Советского Союза!

— Вот это я называю силой воли! — воскликнула Оля. — Подумайте только — сквозь пламя… А вы, Григорий Дмитриевич, за что получили звездочку Героя?

— Да нет, я ничего особенного…

— Ну, ну… здесь чужих нет! Люблю я скромность, но в данном случае она ни к чему. Мне просто интересно знать…

— Да честное слово, ничего интересного!

— Опять? Ведь Асканаз Аракелович и Нина побывали в боях, а я только по газетам знаю… Мне интересно.

— Ну ладно, скажу в двух словах. Получил батальон новое задание, форсировали мы реку, дошли до Таганрога. Вызвал меня Шеповалов, говорит: «А ну, Поленов, того, разорвись, а достань мне «языка» из гарнизона города!» Ну, я ему и предоставил…

— Ну как, как?.. — взволнованно допытывалась Ольга Михайловна.

— Ну, я вам как-нибудь в другой раз все подробности расскажу, а сейчас опишу, что мы в самом Таганроге увидели, когда вошли в город. Начали собираться туда советские люди, бежавшие из фашистской неволи. Узнал я, что есть среди них девушки и женщины, насильно угнанные в Германию. Три дня бегал, как сумасшедший, расспрашивал всех и наконец отыскал Любу, самую близкую подругу моей Тони: их вместе и угнали в Германию. Ну, что тут долго рассказывать!.. Я вам писал, Нина Михайловна… Не выдержала моя Тоня мучений… И вдруг увидел я, что остался на белом свете один-одинешенек. Оказывается, уже два года нет в живых моей Тони, а я-то думал…

Нина взяла на руки Диму, отнесла в кроватку и, уложив, осторожно поцеловала в лоб. Дима спросонок покапризничал, но скоро успокоился и заснул.

— Мы вас слушаем, Григорий Дмитриевич! — напомнила Оля.

— Ну остается рассказать, как я попал в Москву. Значит, говорят мне — топай, мол, в штаб, вызывают тебя! Бросило меня в дрожь. «А ну, Григорий, — говорю себе, — припомни, нет ли за тобой новой промашки?» Асканаз Аракелович, помните историю с этим прохвостом Мазниным?

— Ну, еще бы не помнить!

— Значит, затопал я в штаб, явился к генералу. А он — ничего, улыбается… «Что скажешь, говорит, если мы тебя на два месяца на курсы командиров пошлем?» Помолчал я, пришел в себя и говорю: «Уж лучше я со своей частью вперед пойду, какое теперь время для курсов?! Ведь враг-то еще на нашей земле!» А он мне этак сурово: «Вот именно для того, чтобы покончить с врагом, и нужно нам лучше подковаться». Ну, что тут скажешь? Приехал я, значит, на курсы — это тут, неподалеку, под Москвой, — дали мне после окончания звание майора. Пока учился, покою не давал Нине Михайловне, через день ей письма писал. А вот ответы от нее получал редко — в две недели раз. Все твердил ей в письмах — говорю, приезжай в Москву…

— Ах, значит так? — понимающе улыбнулся Асканаз.

— И вот наконец приехала!.. — и Поленов взглянул на Нину. Она вспыхнула и отвела глаза.

— Все это я к тому вел, — продолжал Поленов, — что я, значит, желаю… что хотел бы… и уже говорил об этом с Ниной Михайловной… что… Ну, словом, я просил ее дать согласие выйти замуж за меня! Я сирота, отца-матери у меня нет, один как перст… Как услышал о том, что вы здесь, словно какой-то трудный рубеж форсировал! Говорю себе в душе: «Наверное, Асканаз Аракелович в этом вопросе, извините, согласится быть моим сватом!» Значит, замолвите и вы доброе словечко, и земной шар может вновь пойти по своему пути вокруг солнца!

Эти последние слова вызвали общий смех. С лица Оли как будто исчезли все следы усталости.

— Благословляю ваш союз, желаю вам дружной совместной жизни! — произнесла она.