Что же предстояло тому подразделению, куда была назначена Ашхен?

Еще зимой, в начале февраля, наши забросили десант морской пехоты в тыл Новороссийска. От города к морю тянулась длинная, узкая песчаная коса, похожая издали на вытянутую верблюжью шею. Этот-то мыс, под названием Мисхако, и захватили десантники, наскоро построили на нем укрепления протяжением в восемь километров. Участок назван был «Малой землей» и уже в продолжении семи месяцев упорно сопротивлялся врагу, стремившемуся ликвидировать эту угрозу Новороссийску. Командование Кавказского фронта предполагало развить наступление на этом участке. Время от времени на Мисхако высаживались новые десанты. Бойцы засыпали начальство просьбами отправить их на помощь героическим защитникам «Малой земли». В августе намечалась высадка нового десанта. Из массы добровольно вызвавшихся отбирались наиболее опытные бойцы, к тому же привычные к морю. В числе десантников, большей частью русских, была и группа кавказцев. Ашхен обратилась с ходатайством, чтобы ее также отправили с этой группой в качестве сестры. В этот же десантный отряд входил и Остужко, который должен был заменить погибшего на «Малой земле» командира подразделения. Заместителем Остужко по политчасти был назначен Грачик Саруханян, который также осаждал начальство просьбами о посылке на «Малую землю».

— Да, знаю, что мне будет не легко, — спокойно ответила Ашхен. — Я могу лишь выразить благодарность за то, что и меня удостоили…

— Ашхен, я твердо надеюсь… мы встретимся в Новороссийске!

— Я также надеюсь. А при каких обстоятельствах — предугадать трудно…

Берберян не стал расспрашивать, что подразумевала Ашхен под этими словами: она не имела обыкновения бросать слова на ветер. Может быть, она подразумевала, что во время боев… но нет, нет, ей не подобало думать о смерти! Не вязалась мысль о смерти с этим прекрасным лицом, с этой женщиной, чья чистая душа угадывалась в каждом слове, Не могло умереть существо, внушавшее столько любви окружающим! Берберяну часто приходилось по работе встречаться с Ашхен, и каждый раз он чувствовал, что не сказал ей самого заветного слова. Казалось, Ашхен интересовало только то, что относилось к ее обязанностям, она словно ни о чем другом не желала догадываться…

— Очень вам благодарен… Вы написали маме письмо… — мягко сказал Берберян.

— Не за что, это такие пустяки. Я очень рада, что она отвечает мне.

— В своем последнем письме она пишет, что была у Седы и видела Тиграника. Он выглядит здоровым и счастливым.

— Я безгранично благодарна Седе. Заботиться о трех детях не легко!..

— Ашхен, — несмело заговорил Берберян, — мама писала мне… просила узнать ваше мнение… Седе и в самом деле нелегко… Поэтому мама просит, чтобы вы разрешили ей взять Тиграника у Седы. Ведь мама одна все время, тяжело ей… Она рада будет заняться с ребенком!

Ашхен, сидевшая на табурете перед столиком Берберяна, быстро подняла голову и пристально взглянула на него. Она, казалось, догадалась…

— Я не могу обижать Седу. Она может подумать, что я… Но, с другой стороны… Хорошо, подумаем об этом, когда будем в Мисхако.

— Я рад, — тихо проговорил Берберян.

С минуту рука Ашхен оставалась в его руке. Но они были одни в землянке, и Мхитар не решился поцеловать ее на прощание, как поцеловал когда-то, прощаясь на перроне Ереванского вокзала.

Ара вернулся из госпиталя в часть. Он хотел было явиться к командиру дивизии, но узнал, что Асканаза вызвали к командующему армией. При выходе из прикрытого ветвями блиндажа он вдруг заметил знакомое лицо.

— Грачик! — радостно воскликнул он, но тотчас же осекся и стал на вытяжку, заметив знаки различия майора.

— Ничего, ничего, — засмеялся Саруханян. — Шесть месяцев находился вне армии, отвык небось от военной дисциплины!..

Обняв Ара за плечи, он повел его обратно в землянку. Через оконце щедро вливался солнечный свет. Они уселись на табуретах друг против друга. Грачик окинул внимательным взглядом лицо Ара, и его кольнула мысль о том, что Ара уже не имеет права на эпитет «прекрасный», под которым он был известен в кругу друзей. Зажившие раны оставили на лице глубокие рубцы. Вся левая щека, начиная от нижнего века и до подбородка, была синеватого цвета. На разорванное нижнее веко был наложен шов. Вместо прежнего беспечного юноши Грачик видел перед собой много испытавшего и возмужавшего человека.

— Ты все время был в Баку?

— Да.

— Спасибо тебе за то, что побывал у мамы.

— Ну, благодарить-то надо не меня! Нвард-майрик и твоя Рузан чуть не каждый день приходили ко мне в госпиталь.

— Нехорошо ты поступил, не заехав в Ереван.

Ара отвел глаза. Грачик не захотел распространяться на эту тему. После недолгого молчания Ара сам заговорил:

— Когда наш эшелон остановился на станции Баку, меня охватила тревога. Думаю: а вдруг не оставят здесь, дальше повезут? Вижу, нет, санитары помогают раненым спуститься на перрон. А там — школьницы, с цветами, с подарками. Подхватили нас под руки, повели к машинам, А у меня так разболелись раны, что и слова не мог вымолвить девчурке, которая меня вела. Поместили в хороший, благоустроенный госпиталь, каждый день в операционную водили, разные мази и лекарства прикладывали. Целых два месяца мучили… Потом уж лучше стало. И вдруг говорят — пришли, мол, на свидание к тебе. Вышел я — вижу, твоя мать: ее я узнал сразу, очень ты на нее похож! А Рузан то взглянет в лицо, то опустит глаза. Догадался я, что или ты, или Ашхен написали им про меня. Мать и спрашивает: «Чего тебе хочется, сынок? Вот принесла я тебе свежее варенье из инжира, карабахский мед: сладкое раненым на пользу идет. А ты мне скажи, какое тебе кушанье из дому принести». Поблагодарил я ее, попросил не беспокоиться, а она меня и слушать не хочет. «Хорошо, говорит, сама по разумению своему готовить буду для тебя». А потом говорит: «Так, значит, ты моего Грачика часто видишь, каждый день? Значит, говоришь с ним так, как я с тобой сейчас говорю? Умереть мне за тебя». И как только отвечал я ей что-нибудь, она еще больше радовалась: «Говори, родной мой, говори, мне кажется, что я голос Грачика слышу!»

Ара слегка наклонился — солнечный свет резал ему глаза. Взглянув на Грачика, он заметил, с каким интересом слушает Грачик его рассказ.

— А я ей сказал: «Смотрю я на тебя, Нвард-майрик, и кажется мне, будто вижу свою родную мать. И знаешь, Грачик-джан, она меня так баловала, как и родная мать не могла бы! Выписали меня из госпиталя и дали двухнедельный отпуск. Лежал со мною в госпитале товарищ мой, Рагим, бакинец. Пристал он ко мне: «Поживи у нас, вместе и вернемся в часть». Я согласился. На третий день отыскала меня у них твоя мать и как рассердится! Говорит: «А ну, собирайся сейчас…» И забрала меня к себе, на Свердловскую улицу. Хороший у вас дворик — деревья, цветы. Высыпали все соседи, собрались вокруг меня, говорят: «Товарищ Грачика, на фронте вместе были…» Уложили меня на твою кровать — простыни, наволочки, белоснежное одеяло с шелковым верхом… Нвард-майрик на цыпочках ходила, пока я не проснусь. Чай, завтрак, обед — все по часам, точно в санаторий попал, и все рассказывала мне: «Не знаешь ты, Ара-джан, какой у меня сын! Золотое у моего Грачика сердце. В школьные годы был у него товарищ, Рубеном звали. Обидел он чем-то Грачика, и перестал с ним Грачик разговаривать. Приходит домой печальный, молчаливый. И день, и два. Потом как-то говорит мне: «Дай, пожалуйста, сто рублей». Не стала я расспрашивать, для чего ему деньги нужны, дала. Потом уж рассказали товарищи — ведь у Грачика моего много было товарищей, очень его любили… Так вот, оказывается, узнал Грачик мой, что Рубен этот заболел. А семья у них большая, и единственный работник — отец Рубена. Купил Грачик все, что надо было, и пошел проведать больного товарища…

А как-то раз пообедали мы, сидим за столом. В этот день Рузан получила письмо от тебя. И вижу я, что Нвард-майрик так внимательно смотрит на меня. Ну, сам видишь, какое у меня сейчас лицо… — Ара сказал последние слова совсем тихо и, помолчав, продолжал спокойным голосом: — Да, посмотрела на меня Нвард-майрик и говорит Рузан: «Вот какая она — война! Смотри, Рузан-джан, ведь и с нашим Грачиком может такое случиться». Я уж не знаю, что со мной сделалось. Рузан замерла — и вдруг с плачем кинулась ко мне, обняла и… ну, что тебе сказать? — поцеловала мое обезображенное лицо. Отошла от меня Рузан, а у меня глаза полны слез, ничего не вижу и только слышу голос Нвард-майрик: «Родная моя, бесценная невестушка…» Обнимает и крепко-крепко целует Рузан…