— Все истины — человеческие, — возразил ему другой тоном знатока.
— Что значит — человеческие?
— Человеческие истины — это гуманные истины.
— А гуманные?
— Понятие гуманности означает, что на свете есть человеческое, но не человек.
— Есть человеческая истина, человеческое право, человеческое смирение, человеческая злоба и тому подобное, а вот самого человека — нет.
— Кто же в таком случае есть?
— Есть китайцы, японцы, негры, русские, турки, немцы, англичане, наконец — латыши и эстонцы; есть служащие, профессора, студенты, журналисты, писатели, мальчики на побегушках, просто граждане, но человека — нет.
— Потому что мальчик на побегушках не человек, — подхватил Лутвей каким-то странным голосом и взглянул при этом на Мерихейна, который разговаривал с Тикси. Тон и взгляд Лутвея показались писателю оскорбительными, ведь ему, Мерихейну, в свое время довелось быть в услужении у лавочника. Мерихейн вовсе не стыдился этого, но тот факт, что Лутвей пытался представить подобное занятие как позорное, задел писателя за живое. Настоявшаяся в его душе неприязнь к Лутвею вспыхнула с новой силой, и Мерихейн сказал:
— Да, мальчики на побегушках не чета студентам, общественного пития они не устраивают.
— Слово «общественное» первым произнес Кулно, — перебили его.
— Общественное — синоним культуры, — заметил Лутвей.
— Культура, она культура и есть, — возразил Мерихейн, — только вот мальчикам на побегушках культуры не хватает…
— Совершенно правильно!
— Певцы объединяются и пьют, чтобы еще веселее петь, — продолжал Мерихейн, — трубачи объединяются и пьют, чтобы еще громче трубить, актеры объединяются и пьют, ремесленники объединяются и пьют, даже трезвенники объединяются и пьют, наконец объединяются и пьют студенты, только мальчики на побегушках не объединяются, а просто пьют, либо в одиночку, либо вдвоем. Но пить полагается в компании, ибо питие в компании означает культуру; пить надо с таким видом, словно ты идешь в церковь, пить надо с таким чувством, словно ты в молельне, пить надо скопом, стадом, как пьют быки из корыта возле колодца, надо пить как можно больше и по возможности на даровщинку.
— So spricht nur ein Ladenschwengel[16], — сказал Лутвей своему соседу и презрительно усмехнулся. Он произнес эти слова словно бы про себя, однако достаточно громко, чтобы они долетели до ушей Мерихейна. Писатель колебался, он не знал, как поступить: ответить на дерзость или сделать вид, будто ничего не слышал. Но прежде, чем Мерихейн принял решение, произошло нечто неожиданное.
— Тонет, тонет! — закричало сразу несколько голосов.
— Кто тонет?
— Муха тонет.
Кинулись спасть утопленницу, всем было известно, что в квартире живет одна-единственная муха — муха Мерихейна.
Насекомое барахталось в стакане с пивом.
— Ах ты бедняжка, — произнес Мерихейн с шутливой жалостью и хотел было избавить муху от смертельной опасности. Но вдруг остановился, лицо его передернулось.
— Что это значит? — спросил он, ему никто не ответил, писатель помог мухе выбраться на стол и снова спросил: — Кто оторвал ей крылья?
Действительно, крыльев у мухи не было, она не могла уже ни жужжать, ни летать.
— Кто это сделал? — повторил Мерихейн, все больше мрачнея, и обвел глазами лица присутствующих.
Ответом ему были лишь усмешки и лукавые взгляды.
— Муха линяет, весну почуяла, — попытался кто-то пошутить.
Но писатель не обратил на эти слова ни малейшего внимания и повторил еще раз:
— Я спрашиваю, кто это сделал?
Губы Мерихейна дрожали, глаза вспыхнули глубинным огнем, руки судорожно сжали спинку стула, голос звучал напряженно и угрожающе.
— Вы ответите? Нет? Подлецы! Тогда убейте ее, убейте сейчас же, я не позволю ее мучить! — вдруг закричал Мерихейн, все больше ожесточаясь, казалось, он пьянеет от собственной ярости.
Никто не двинулся с места, никто не произнес ни звука. Все лишь выжидающе смотрели на Мерихейна.
— Трусы! — кричал он. — Вы даже муху убить не можете!
Он протянул руку, словно сам хотел положить конец ее существованию, но Тикси ловко выхватила насекомое прямо из-под его пальцев; левой рукой она держала бескрылое туловище, правой ухватила головку и подняла муху высоко над столом, будто собиралась показать фокус, а может быть, хотела, чтобы все видели, как приходит смерть. Присутствующие затаили дыхание, все взоры устремились на зажатое в тонких пальцах девушки насекомое, и — Тикси свернула мухе голову. Так обычно поступают дети в своем жестоком неведении, в своей невинной порочности. В комнате царила гробовая тишина, словно зрители хотели услышать хруст мушиной шеи, увидеть предсмертную судорогу крошечного тела, судорогу, которая сопровождает угасание жизни, охваченной, быть может, уже неосознанной болью. Но — ничего не услышали, ничего не увидели, и поэтому смерть мухи никого не потрясла. Можно было даже подумать, что вообще смерть — дело весьма обычное и что убийство — вовсе не из ряда вон выходящее действо, а посему и волноваться по этому поводу незачем.
И Лутвей спокойно сказал:
— В таких случаях древние римляне пили.
Но прежде чем он успел поднести стопку к своим губам, Мерихейн выбил ее у него из рук. Вся компания остолбенела от ужаса.
— Что это значит? — спросил Лутвей, грозно шагнув к Мерихейну.
Мерихейн не ответил, вместо этого он схватился за край скатерти и рывком сдернул ее на пол вместе с бутылками, стопками, закусками. Студенты шарахнулись в сторону и налетели на маленький столик, где стоял примус, столик с грохотом опрокинулся.
— Вон! — кричал Мерихейн не своим голосом. — Убирайтесь вон!
И словно всего этого было еще недостаточно, он быстро нагнулся за уцелевшей бутылкой, схватил ее пятерней за горлышко и поднял над головой не то затем, чтобы ударить кого-то, не то, чтобы просто швырнуть бутылку об пол. Все испуганно попятились, выскочили в прихожую и начали хватать с вешалки свои пальто. Осталась на месте лишь одна Тикси, она кинулась к расходившемуся Мерихейну, обхватила руками его шею и попыталась успокоить:
— Господин Мерихейн! Господин Мерихейн! Послушайте же!
Мерихейн не слушал. Он грубо освободился от рук девушки и с такой силой оттолкнул ее от себя, что Тикси, споткнувшись обо что-то лежавшее на полу, ударилась об стену и заплакала. Увидев это, Лутвей, который в это время одевался, чтобы выйти вместе со всеми и переждать гнев Мерихейна на улице, швырнул пальто в угол и кинулся было на Мерихейна, но приятели вовремя успели схватить Лутвея и оттащили его в сторону.
— Будь вы достойным противником, я бы потребовал от вас удовлетворения, — закричал Лутвей, — но в данном случае об этом не может быть и речи. Вы — лишь мальчишка на побегушках.
— Бездельникам и пропойцам удовлетворения не дают, — закричал в ответ Мерихейн, но голос его звучал уже несколько спокойнее, писатель был напуган, более того — ошеломлен падением Тикси. Зажав ладонями виски, стоял он посредине комнаты, среди разбитых бутылок и стопок, среди луж вина и пива. Мерихейну было нехорошо, ой, как нехорошо. Кровь тяжело и больно билась у него в висках. Когда он наконец бессильно уронил руки, молодежь уже ушла.
Мерихейна мучил стыд. Как это он, дожив до пятидесяти лет, все еще не научился сдерживаться, все еще ведет себя, точно какой-нибудь перепившийся батрацкий сынок, ставший студентом или… посыльным в лавке. Да, действительно, он ведет себя как мальчишка на побегушках, Лутвей прав! Мерихейн уже давным-давно уверился в том, что вспышки бешеной злобы, случавшиеся у него в молодости, навсегда отошли в прошлое, и вот теперь он вновь стоит лицом к лицу с этим прошлым. Уже старик, а ум — как у жеребенка. Если бы студенты были еще здесь, Мерихейн попросил бы у них прощения, он сказал бы им, что не понимает их шуток и поэтому делает глупости, признал бы, что он человек недостаточно общественный… Но слово «общественный» спутало рассуждения Мерихейна, живо напомнив, какой смысл вкладывал в него Кулно. Мерихейн попытался заменить это слово каким-нибудь другим, без такого двойственного и язвительного смысла, но не мог подыскать ничего подходящего, — после перенесенного возбуждения мысль в его мозгу двигалась с трудом, точно слепец, который ищет дорогу ощупью… «Что я скажу Тикси, как себя оправдаю?» — думал Мерихейн спустя некоторое время. Увы! Этого он не знал, Мерихейн лишь чувствовал: будь Тикси тут, рядом с ним, нужные слова пришли бы сами собою.
