Пусть оставят его друзья, — все равно их уже почти не осталось! Пусть отшатнутся от него единомышленники, — все равно их у него немного, да и те единицы, что сохранились, инертны и поражены равнодушием!

Пусть в двери и в окна его квартиры вливается одиночество, все равно уже и теперь, когда он идет по улице, оно крадется следом за ним, прячась за ближайшим углом, а когда он гуляет по лесу — подстерегает его за каждым деревом, под каждым кустиком, среди цветущих веточек вереска и голубики!

Пусть печаль садится вместе с ним за стол, ведь все равно она уже и сейчас дежурит по ночам у его изголовья…

Тут муха либо пробегает по руке Мерихейна, либо с жужжанием взлетает и делает несколько кругов возле его головы, — и старый холостяк пробуждается от задумчивости. С улыбкой на устах протягивает он руку к стопке, где искрится вино, повторяя беспечные слова молодежи:

— В таких случаях древние римляне пили!

Муха садится на край стопки.

— С дороги! — кричит ей писатель. — Андрес Мерихейн идет!

И подносит стопку к губам.

Бывает, Мерихейн берется вечером за карандаш, чтобы записать свои мысли на бумагу, однако, начертав две-три строчки, рука его замирает. И в то время, как он сидит недвижно, ожидая, когда же его посетит вдохновение и слова хлынут потоком, муха расхаживает по белой бумаге и ставит на ней черные точки — словно на машинке отстукивает. Заметив это, Мерихейн говорит:

— Ого! Ты все-таки вполне обыкновенная муха, а я-то чуть было не начал считать тебя философской, мистической, даже божественной… Вино в желудок ударяет? А мне ударяет в голову. Надо меньше пить и больше думать, — пить-то пей, да знай меру. Имей в виду, что от перепоя иной раз подыхают даже оставленные на племя телята! А тебе и в голову не приходит думать, ты только и делаешь, что на боку отлеживаешься, словно какой-нибудь добропорядочный гражданин.

Однако случаются и такие вечера, когда Мерихейн совершенно забывает про муху и разговаривает лишь со своими мечтами. Тогда перо с нервной поспешностью бегает по бумаге и точек на ней появляется гораздо больше, чем отлила про запас муха. Обычно в таких случаях приготовленная Мерихейном бутылка стоит на столе нетронутой, если же хозяин успел уже ее откупорить, то не успел налить вино в стопку, а иной раз уже начал было и наливать, но думы, — казалось, они проникали сквозь двери и окна с морозного двора, струились от теплой печки, рождались от вида окутанного паром чайника, — так заполонили его мозг, что Мерихейн забыл обо всем на свете и весь отдался творчеству. К тому времени, когда он наконец выпускал перо из рук, чайник успевал остыть, а муха, накачавшись вином до предела, — улететь на карниз печки спать, ибо разделять компанию с мечтателем скучно.

Порою Мерихейн погружался в думы, сидя вдвоем с Лутвеем; думы эти рождались словно бы из ничего, — просто от вида беззаботного лица молодого человека, от его слов, от его смеха, — и так же в ничто уходили. Мерихейну случалось задумываться и в те вечера, когда Лутвей приходил домой не один, а с компанией молодых людей, среди которых была и Тикси с ее улыбкой на коралловых губах, и с некоторых пор девушка все чаще задерживала на Мерихейне пристальный взгляд.

— Почему вы на меня так смотрите? — спросил ее как-то Мерихейн.

— О чем вы думали? — спросила, в свою очередь, Тикси.

— Уже не помню.

— Уже не знаю, — в тон ему с обидой сказала девушка.

— Я думал, вот если бы я был молод…

— Нет, вы не об этом думали.

— Почему же?

— Вы и так молоды.

— Стало быть, потому вы на меня и смотрели?

Тикси лишь молча улыбнулась.

— Ты не верь Тикси, — заметил Кулно Мерихейну, — она обольстительница.

— Говорят, будто вообще все женщины только тем и заняты, что обольщают мужчин, — сказал Мерихейн.

— А сам ты разве этого не замечал?

— Нет, на такие вещи у меня не хватало времени.

— Значит, вам еще ни одна женщина не нравилась? — спросила Тикси.

— Наоборот, очень многие! — возразил Мерихейн.

— Почему же у вас не хватало времени?

— Все они нравились мне слишком сильно: я становился слеп и глух.

— Отчего же вы до сих пор не женаты?

— Именно поэтому, — вмешался Кулно, — господин Мерихейн любил слишком сильно, гораздо сильнее, чем требуется для того, чтобы жениться.

— Да, и даже тех, которые меня обманывали, я не…

— А вас обманывали? — перебила Тикси писателя.

— И еще как!

— Мерихейн, ты начал говорить что-то о женщинах, которые тебя обманывали, — напомнил Кулно.

— Ах да… и даже тех, кто меня обманывал, я не настолько ненавидел, чтобы взять их себе в жены, — закончил Мерихейн свою мысль.

Все засмеялись.

— Что вы ерунду болтаете, — сказала Тикси мягко и, не скрывая любопытства, спросила: — Значит, вы были несчастны?

— Нет, не был, — ответил Мерихейн просто. — Несчастная любовь — это и есть единственно счастливая любовь на свете.

— Так могут говорить лишь обожествляющие женщин люди, — сказал Кулно, — а кто в наши дни осмелился бы вступить в брак с божеством.

— Да, божества только и делают, что всякие фокусы выкидывают, — поддержал его Мерихейн.

— Откуда вы это знаете? — поинтересовалась Тикси.

— Был у меня когда-то хороший друг, — ответил Мерихейн, — он взял себе в жены божество, прошло два-три года и — божество было уже замужем за другим, а мой добрый друг покоился в сырой земле. Божественная любовь всегда кончается смертью.

— Я думаю, — сказал Кулно, — твой друг так же, как древние греки, считал, что богини — бабы сильные, потому-то ему и пришлось умереть.

— Понимаешь ли, Тикси, — присоединился к разговору и Лутвей, — старые холостяки просто-напросто боятся женщин.

— Любовь всегда начинается со страха, — возразил ему Кулно. — Отсюда и происходит выражение: пребывать в страхе и любви.

— Совершенно верно, — согласился Мерихейн, и на лице его было написано такое удивление, будто ему вдруг раскрылся смысл жизни, — чем сильнее любовь, тем сильнее и страх.

— В таких случаях древние эсты пили, — сказал Кулно и поднял стопку.

Тикси обычно не принимала участия в рассуждениях мужчин, однако она уже с интересом к ним прислушивалась. Теперь нередко игра слов или остроумный поворот мысли вызывали на губах девушки улыбку, и улыбка эта заставляла мужчин еще больше изощряться. Каждый раз, когда Мерихейн смеялся над какой-нибудь удачной шуткой или каламбуром, Тикси невольно взглядывала на старого холостяка, — до чего же искренне и заразительно умел смеяться этот человек, хотя у него волосы на висках уже седые, а на макушке основательно поредели. Временами Тикси казалась себе любопытным ребенком, а Мерихейн — занятной игрушкой, которую так и подмывает открыть, сломать, чтобы увидеть, что же такое там, внутри ее, подает голос.

Мерихейн становился очень симпатичным, очень привлекательным, когда разговаривал, а тем более когда смеялся, но стоило ему, погрузившись в свои думы, пуститься в путешествие по зачарованным тропам своих мечтаний, как лицо его старело, на нем проступали следы пережитого, и Тикси хотелось протянуть руку и стереть эти следы.

— Вам надо всегда смеяться, всегда разговаривать, — сказала как-то девушка Мерихейну.

— И никогда не задумываться, да? — спросил в ответ ей Мерихейн.

— Откуда вы знаете это?

— Думы делают меня непривлекательным, об этом мне уже давно говорили.

— Озабоченным.

— А заботы старят.

Тикси не ответила.

Девушка уже не раз замечала, что Мерихейн словно бы наделен даром читать мысли своих собеседников, и поэтому побаивалась говорить слишком много. Мерихейн же, наоборот, хотел, чтобы Тикси говорила как можно больше, — все равно о чем, лишь бы слышать ее голос. Старый холостяк умел весьма ловко втянуть девушку в беседу, она чувствовала это и, охваченная чисто женским любопытством, с нетерпением ожидала такого момента, когда они с Мерихейном окажутся вдвоем и смогут поговорить с глазу на глаз. Каким будет он тогда? Когда Тикси читала «Армувере», на глаза девушке то и дело навертывались слезы, а вот из уст самого Мерихейна она не слышала ничего задушевного, ничего, кроме смеха.