— Шмиль! Дорогой ты наш! Орел ты наш! — прошептала, обнимая осетина.

Он растерялся, не знал, что и сказать в ответ.

Живица даже съежился, когда к нему стала приближаться Леся. Он был уверен, что она самая красивая в мире девушка. С Лесей Терентий не виделся с июля сорок первого года. Он невольно стал сравнивать ее нынешнюю с той, давней.

«Вроде такая же и не такая. Такая же стройная, хотя и немного пополнела. Голова гордо приподнята. Мальчишеская прическа. Задиристой была. Такой, наверное, и осталась. Наплачется с нею Андрей, если поженятся. Такая всем нравится. Ишь, как все таращат глаза на нее…»

Леся положила голову на широкую грудь Терентия, заплакала.

— Леся!.. Вот и встретились. Через два с половиной года. Не плачь. Будем живы — не помрем, — стал утешать Живица девушку. — Ты ведь, говорят, секретарь комсомола, а плачешь. Что же делать тогда рядовому комсомольцу, мне?

Леся поцеловала Терентия. Живица покраснел, прошептал растерянно:

— Я еще… никогда не целовался… с девушкой. До войны обнимался… и только. Все не было смелости. Все откладывал… на завтра. И вот ты меня… поцеловала…

— Ты хороший. Ты настоящий друг. В тебя влюбилась даже Таня, соседка Андрея.

— Не может быть! — удивился Терентий. — Я не красавец, чтобы в меня влюблялись девчата, как… — Он замолк на секунду. — Потому что лицо у меня, когда смеюсь, на солнце похоже, такое круглое.

— Так это же чудесно, что лицо у тебя солнечное! — воскликнула Леся.

Наконец она подошла к Андрею. Остановилась напротив него. Они смотрели друг на друга. И молчали.

Говорили их глаза, как и тогда на берегу Прута июньской ночью сорок первого года, когда признались друг другу в любви. Тогда их свидетелями были звезды.

Голубые глаза.

«Я спешил к тебе, думал о тебе. Думал и днями и ночами, когда небо усеивалось звездами. Посылал мысли свои к тебе, к звездам Надежде, Юности, Счастью, Любви…»

Карие глаза.

«Самая яркая звезда — Любовь. Она вобрала в себя и свет, и силу звезд Юности, Надежды и Счастья…»

Голубые глаза.

«Вот сейчас при всех прижму тебя к груди и поцелую».

Карие глаза.

«Мама писала о тебе, милый. Мама и умерла на твоих глазах. Когда-то она мне говорила, чтобы мы после войны поженились… Теперь ты один у меня…»

«Волна — шестьдесят один»…

Этими словами Устина Гутыри жили сейчас его друзья Шмиль, Терентий Живица, Андрей Стоколос, Леся Тулина и минеры-подрывники. Все, кто знал значение слов «Волна — шестьдесят один», в эту новогоднюю ночь были помыслами с радистами: «Только бы ничего не помешало! За Гутырю! Кровь за кровь! Смерть за смерть!..»

Еще днем Андрей облюбовал холмик неподалеку от штабных землянок и «чертовой кухни». Украшением холмика была старая дуплистая сосна. Ее ветки с южной стороны гнулись до земли. Никаких деревьев рядом больше не было. Сосна росла свободно. Поэтому и выросла такой высокой, роскошной.

Здесь Андрей решил раскинуть свою рацию.

Радисты, наблюдавшие работу Андрея Стоколоса во время радиосвязи в тылу, не раз удивлялись его пренебрежительному отношению к антенне и противовесу. Антенну он не поднимал высоко, а бросал ее конец с гирькой на кусты лещины или на нижние ветки елей. Не натягивал и противовес.

Раньше не верила в возможность радиопередач на малых антеннах и Леся Тулина. В партизанской радиошколе ей преподали истину, ставшую аксиомой: чем выше антенна, чем она длинней при маломощной рации, тем лучше услышат сигналы за линией фронта радисты партизанского штаба и Центра.

Но, по теории Андрея, эта аксиома была палкой о двух концах. Один конец — немецкие радиопеленгаторы из штабов полков, дивизий и корпусов, расположенных вблизи действий партизан или отдельных групп. Запеленговав рацию, фашисты тут же посылали к месту работы радиста группу захвата.

Другой конец палки: как спастись от этого самого страшного врага радистов в тылу противника — радиопеленгаторов? Ничего определенного об этом на курсах, в радиошколах не говорилось, кроме того, что надо чаще менять расписание выхода в эфир и место передач, усиливать вооруженную охрану рации.

Стоколос еще в первую зиму войны стал разбрасывать антенну так, чтобы электромагнитные волны от его рации, распространяющиеся над землей, сразу же гасли и попадали в приемники немецких радистов, которые находятся на расстоянии пяти — двадцати километров, потерявшими силу, немощными. А радиоволны, идущие в небо на сто, двести, пятьсот, а то и полторы тысячи километров, были услышаны штабом, Центром. Для «земной» волны он создавал «мертвую зону», «небесная» же пробивала себе «маршрут» согласно с природой распространения коротких радиоволн.

Но этой новогодней ночью Андрей и Леся должны были работать так, как их учили, — железнодорожная станция находится недалеко. Антенна будет высокой и длинной, чтобы сигнал их рации поймал радиоприемник, вмонтированный в минный заряд и спрятанный в кожаный саквояж. Подпольщики, работающие на железнодорожной станции, знают, в какое место поставить саквояж, знают, что взрыв должен произойти в ноль часов, ноль минут нового, 1944 года. Поэтому жертв среди своих людей не должно быть в ресторане, куда соберутся немецкие офицеры со станции и из местного гарнизона.

Ночь Нового года… В эти минуты каждый думает, вспоминает, где и как он встречал прошедшие новогодние праздники.

Год назад Андрей лежал в партизанском госпитале под Москвой. А тридцать первого декабря сорок второго он и Шмиль находились в заснеженном лесу под Миргородом в отряде Ивана Опенкина и комиссара Артура Рубена, куда послал их полковник Шаблий. А сорок первый год встречал дома, вместе с бабушкой Софией Шаблий. В то время его неразлучные друзья Гнат Тернистый и Павло Оберемок были уже… Один учился в танковом училище, другой служил на подводной лодке на Балтике. А он ждал весны, чтобы пойти служить на западную границу…

Андрей настроил рацию, завернутую в прорезиненную материю, чтобы не покрылась ржавчиной, когда ее прятали под корнем сосны или дуба, потер руки, встал. Обнял Лесю, тихо сказал:

— У нас в запасе на всякий случай есть Илья Гаврилович. В три минуты Нового года он пошлет сигнал с мощной радиостанции, когда фрицы будут пить вторую чарку, если мы не уничтожим их во время первого тоста… Я подстраховался. Только ты об этом никому не говори. Пусть все думают, что это мы сделали, минеры Устина Гутыри. Да так оно и будет! Наши подпольщики все проверят до единой секунды.

На верхней панели рации чуть рдела лампочка. Она вспыхнет, когда Андрей нажмет на головку телеграфного ключа.

Кто-то из партизан включил карманный фонарик, бросил сноп синего (для маскировки) света на рацию, чтобы Андрею было видней.

В амперметре покачивалась, дрожала стрелка.

Наконец рука Андрея потянулась к похожей на маленький гриб-боровичок головке ключа.

— И я! — протянул свою руку Живица.

— И я! — подхватила Леся.

— И мы тоже! — раздались голоса партизан.

Над головкой радиотелеграфного ключа нависло несколько рук.

— За Устина Гутырю! — крикнул Стоколос и нажал пальцами на ключ.

— За капитана Тулина и Маргариту Григорьевну.

— За миллионы убитых, замученных и сожженных наших людей!

— Смерть фашистам! — закричали столпившиеся рядом партизаны.

…Вскоре они узнали, что в первые минуты нового, 1944 года радиомина в ресторане на вокзале сработала. Солдаты вытащили из ресторана дюжину трупов своих офицеров.

Утром третьего января, когда Андрей Стоколос находился в землянке генерала Василия Андреевича, вошел возбужденный Микольский.

— Разрешите, товарищ генерал? Только что вернулись мои разведчики. В двадцати километрах отсюда стали лагерем на острове восемьдесят вооруженных поляков. К ним приходили «сечевики» устанавливать «нейтралитет».

— Ох, уж этот «нейтралитет», — вздохнув, покачал головой Василий Андреевич. — Для вояк пана атамана «нейтралитет» — мешать нам и способствовать немцам. А полякам…