— Может, и такой, — пожал плечами Андрей. — Постой… Как там у Гоголя? «В Диканьке никто не слышал, как черт украл месяц. Правда, волостной писарь, выходя на четвереньках из шинка, видел, что месяц ни с сего ни с того танцевал на небе, и уверял с божбой в том все село…» — Андрей улыбнулся. — Как это хорошо, что тебя не успел украсть комбриг Виктор Майборский на Лютежском плацдарме! Отец вовремя вызвал тебя в штаб, а потом без пересадки сюда, к Василию Андреевичу.

Леся вздохнула.

— Все правильно. Отозвали, спровадили без пересадки. А вот твои слова про Виктора, честное слово, ни к чему.

— Прости, больше не буду.

— Мы с тобой сироты: потеряли матерей и отцов. И все наши погибли в бою. Как это страшно! Твои погибли в двадцать пять лет, мои в неполных сорок. Но судьба, спасибо ей, свела нас с тобой. Может, будем счастливы? А?

— Мы уже счастливы, Леся!..

На рассвете эшелон тронулся со станции на запад. Заскрипели колеса, будто кто-то насыпал в буксы песка.

С перерывами на неделю или две, когда пленниц надсмотрщики выгоняли на срочные оборонные работы (они время от времени требовались немецкому командованию, чтобы не пустить Красную Армию в Польшу), Надежда Калина пробыла в вагоне семь дней. И всегда думала о побеге.

«Если бы наши партизаны подорвали эшелон! Ну же, хлопцы! Шарахните под рельсами так, чтобы искры посыпались, чтобы кувырком полетел эшелон вместе с нами…» — шептала по ночам Надежда.

Вагон темный. Но и здесь, как и всюду на земле, после ночи наступило утро. Лучи солнца процеживались скупыми полосками сквозь маленькое зарешеченное оконце, прорезанное под самой крышей.

Утро! Гудят трактора на паровом клине, среди них и трактор Терентия. Топот стада, идущего на пастбище, звон ведер возле криниц, перекличка петухов и звонкое пение птиц. Утро… Девчата Надиного звена идут в поле…

Надежде вспомнилась нелегкая работа на свекольной плантации, которая сейчас показалась бы радостью. Теперь не лопатами изрыта плантация, а снарядами и бомбами. Не против долгоносиков выкопаны на полях глубокие траншеи, а против солдат в серо-зеленых френчах, пришедших завоевывать родной край.

Солнечные лучи разогнали мрак в вагоне. Лица у девчат и женщин осунувшиеся, серые. На груди у каждой дощечка с черными цифрами. Эти цифры заменяли имя и фамилию рабыни.

Кто-то сказал, что поезд скоро пересечет границу СССР с Польшей. Женщины заохали, зарыдали. Чернявая, красивая молодица, обхватив голову руками, тихо запела:

Слушая песню, Надежда вся дрожала, будто ее снова кинули в яму, где ждал ее голодный пес Бремка.

«Нет, так жить больше не буду! Убегу!..» — решила Надежда.

Она подошла к забитому досками оконцу, оторвала одну доску.

— Надя! Ты что надумала?..

— Покалечиться можно…

— Разобьешься… — раздались голоса женщин.

— Пусть погибну! Но так жить больше не могу! Помогите, сестренки.

С помощью женщин Надежда подтянулась на руках к оконцу. Худенькое тело без помех протиснулось сквозь щель.

— Прощайте, милые! — крикнула Надежда и прыгнула на железнодорожную насыпь.

Минуты через две эшелон остановился. Мимо вагонов, к хвосту поезда побежали, ругаясь, солдаты.

— Это за Надей! — с испугом вскрикнул кто-то из женщин.

Вдруг застрочили автоматы и пулеметы, загрохотали взрывы гранат.

— Партизаны!

— О, донерветер! — послышались голоса конвоиров эшелона.

Кто-то открыл дверь «телятника». В вагон ворвались свет и свежий воздух.

— Выходите, товарищи! Вы свободны! Освободили вас партизаны отряда Гаврилы Хуткого.

— Так вы и есть Гаврила Хуткий? — спросила одна из женщин.

— Я Терентий Живица.

— Господи!.. Только что выпрыгнула из окна Надя Калина. Она не раз вспоминала своего брата Живицу, пограничника. Может, вы ее брат?

— Да, я ее брат, — сказал Живица.

— Бегите, хлопцы, по колее. Она упала где-то недалеко!

— Беги, Терентий! Спасай свою сестру!

Живица побежал вдоль вагонов.

— Надя! Надя!..

— Я здесь, Терентий! — послышался из кустов слабый девичий голос.

Ветры разогнали тяжелые, лохматые тучи. На синем небе наконец-то появилось солнце.

Ясная погода принесла партизанским отрядам генерал-майора Василия Андреевича и беду. Не успели бойцы штаба, артдивизиона и трех отрядов после тридцатикилометрового марш-броска за последнюю ночь стать лагерем неподалеку от хутора, как тут же прилетели немецкие бомбардировщики.

От взрывов бомб разлетались в щепки повозки. Испуганно, безумно ржали кони, вырываясь из оглобель. Стонали и кричали раненые.

Василий Андреевич упал возле толстого пня. Рядом с ним упали Леся Тулина, ординарец Микола Гуманец. Чуть поодаль — редактор областной газеты Коровайный, бойцы штаба.

Лишь Надежда Калина стояла как вкопанная, даже берет сняла.

— Надя! Ложись! — крикнула Леся.

Но Надежда в ответ даже не шевельнулась. Василий Андреевич вскочил, обнял правой рукой Надежду за плечи, упал вместе с нею на землю. И сразу же почувствовал сильный удар в плечо. Пальцы нащупали горячий осколок, пробивший фуфайку. «Повезло! — облегченно вздохнул Василий Андреевич. — Осколок ударил плоской, а не острой стороной». Ему подумалось, что Надя считает его трусом, и он сказал, словно оправдываясь:

— Ты столько натерпелась в плену, пережила. Зачем подставлять себя осколкам? Мы тут все за тебя в ответе перед твоим братом. Правда, Леся?

— Правда, Василий Андреевич, — отозвалась Леся.

Когда самолеты улетели, Надежда испуганно воскликнула:

— Вас ранило, Василий Андреевич? В ту руку, что заслонила мою голову?

— Чепуха. Комком земли ударило в плечо, — ответил спокойно генерал. — Что это за повозка, опрокинувшаяся в лужу? — спросил он у своего ординарца.

— Подвода Коровайного. С газетами.

— Газеты намокли?

— Немного. Подсушим, — сказал подбежавший редактор.

— Осколок ударил в правое плечо? — шепотом спросила Надежда Василия Андреевича. — Это из-за моей неразумной головы.

— Оставь про свою голову, Надя, — махнул рукой генерал. — Ударил комок земли, и только. На этом хуторе мы остановимся. Идите с Лесей к крайней хате. Там будет штаб. Сварите что-нибудь горяченькое бойцам.

— А остальные пять хат? — спросил ординарец.

— Скажи медикам: пусть занимают под санчасть четыре хаты. Пятую — под радиоузел.

— Есть! — козырнул ординарец. — Наконец-то за две недели под крышей побудут раненые.

— Леся! Пора начинать радиосеанс с кавалерийским корпусом. Быстренько разворачивай свою «музыку». Создается такое впечатление, что они уже выдохлись и приостановили наступление. И это тогда, когда мы возле Цумани, в трех десятках километров от Ровно, — недовольно сказал генерал.

— Бегу, Василий Андреевич! Чувствую: сегодня мне придется не только принимать, но и передавать. Буду работать в хате, чтобы не мерзнуть здесь, под открытым небом, — ответила Леся.

Василий Андреевич вошел в хату-штаб. Возле печи хозяйничала Надежда. Пахло разваренным пшеном и жареным луком. Запахи щекотали ноздри.

— Кажется, пахнет не только пшеном и луком, — прищурил хитровато глаза Василий Андреевич.