— Горько! — снова крикнул Живица. — Ну и товарищ Хуткий! Ловко все провернул!

В землянку вбежал молоденький партизан.

— Прошу прощения! Только что шпионку задержали.

— Так сразу и шпионку? — улыбнулся Хуткий.

— Сама полька, а несет в миске кутью. Просит свидания с вами.

— Кутья? Шпионка? Просит свидания?.. Что-то ты, Карпо, заговариваешься. Уж не хлебнул ли ты, часом, ради святого вечера? Пусть заходит, — махнул рукой Хуткий.

В землянку вошла «шпионка». Это была молодая красивая женщина в новом пальто с лисьим воротником, на голове — шерстяной темный платок с красными цветами. На ногах — хромовые сапожки. Виновато улыбнулась, поздоровалась:

— Мне нужен командир, пан Гаврила. — Молодица поставила на стол узелок, в котором была миска с кутьей. — Стефа Домбровская меня звать.

— Я — командир, — сказал Хуткий. — А это мои верные люди, — кивнул он на Лесю, Андрея и Терентия. — Можете говорить при них. Они посланцы с Большой земли, то есть уполномоченные от Красной Армии.

— Люди говорят, что вы лично знакомы с депутатом советского парламента Василием Андреевичем. Говорят, что вы с ним до войны даже пиво пили…

Гаврила Хуткий смутился. Все же пошла молва про то пиво по всему краю.

А началась эта молва в марте сорок третьего года.

На областной партийной конференции коммунисты говорили, что надо везде создавать подпольные организации, партизанские отряды и группы самообороны. Хуткий крикнул с места:

«Буквально и в полном понимании надо бить фашистов! — Кивнул в сторону представителя обкома партии: — Вы, товарищ, так и передайте Василию Андреевичу, который вернулся в область, что Гаврила Хуткий в полном понимании будет громить немчуру. Я, знаете, до войны с ним пиво пил…»

Коммунисты заулыбались, а председатель президиума — командир соединения — спросил серьезно:

«Ты, Гаврила, случайно не помнишь, какой марки вы пиво пили? А может, тебя первый секретарь ликером угощал?»

«Ликер — это панская забава. Сладкий, противный. А чего вам так смешно?»

В этот миг к представителю обкома партии подошел партизан:

«Василий Андреевич! Над нашим аэродромом советский самолет».

Хуткий покраснел. Оказывается, представитель обкома и есть Василий Андреевич. Ну и дела. Как же он не узнал его! Да, сильно изменился бывший секретарь Ровенского горкома партии.

Василий Андреевич что-то сказал партизану и обратился к Хуткому:

«Считай, Гаврила, что мы давно знакомы. Я тебя действительно знал как участкового милиционера. И твою кандидатуру одобрил для работы в подполье. Вижу, не ошибся. Ты славно воевал все эти два года, товарищ Хуткий. Это главное. А чарку мы с тобой еще выпьем. Даже сегодня. Самолет сбросил нам грузы, и генерал Шаблий непременно среди стратегического товара положил баклагу, а то и две со спиртом!..»

— Значит, все знают, что я пил пиво с нашим депутатом? — хохотнул Гаврила. — Ну и ну! Так что же дальше, пани Стефа?

— У меня есть дело к депутату. Вы отведете меня к нему?

— Сперва я должен сам узнать, какое у вас дело.

— Мой Антек завел трех любовниц — Зосю, Матильду и Ганку. Зачастил к ним. Меня перестал любить. Забыл и про детей. А у меня их трое.

— Где вы живете?

— На станции Рафаливка.

— Так там же есть немецкая комендатура. Вот и обратились бы к коменданту: приструни, мол, моего Антека, — с насмешкой в голосе сказал Хуткий.

— Я без шуток, пан Гаврила, — обиделась Стефания. — Разве немцев можно назвать властью? Разве у них можно просить справедливости и порядка?

— Верно, — сказал Хуткий. — Действительно нельзя.

— Я вижу на этой земле правду лишь во власти Советской. А депутат генерал Василий Андреевич ее уполномоченный. Немцы как пришли, так и уйдут. А Советская власть есть и будет!

— Все ясно. Вы хотите, чтобы мы забрали вашего Антека в партизаны?

— Да. И чтобы он не знал, что я ходила к вам жаловаться на него. У вас он возьмется за ум, перестанет пьянствовать. Да и дети будут гордиться, что их папа стал красным партизаном.

— Все сделаем, пани Стефа. У Василия Андреевича уже есть три польских отряда. Могу вашего Антека и к себе взять. Когда вы вернетесь домой, пошлю трех хлопцев — двух украинцев и одного поляка на разговор с вашим мужем. Только и вы не говорите ему, что были у нас.

— Не узнает. У меня еще есть к вам одно дело. Не с пустыми руками ведь я пришла сюда.

— Видим: кутью принесли.

— Немцы меня обыскивали. Но не нашли бумажку под кашей. — Стефания развязала узел, протянула листок бумаги Хуткому. — Это я записала еще в августе, когда ездила в Дубно к сестре.

Гаврила Хуткий взял листок, стал читать вслух:

— «Двадцать второго — двадцать четвертого июля тысяча девятьсот сорок третьего года в город Дубно Ровенской области немцы пригнали два эшелона: один из семнадцати вагонов, другой из девяти. В вагонах были дети в возрасте от четырех до двенадцати лет. Эшелоны прибыли из Днепропетровской и Кировоградской областей. Привезенных детей немцы продавали в Дубно жителям. Гражданка Ганя Месюк купила хлопчика за три марки и девочку четырех лет за три марки. Всех детей было продано…»

— Если бы люди не раскупили детей, — прервала Хуткого Стефания, — то их всех увезли бы в Германию. Хорошо, что таким «добрым» оказался начальник эшелона. Я слушала у одной немки на станции советское радио и знаю, что Сталин, Рузвельт и Черчилль подписали декларацию. В ней сказано, что швабов будут судить как военных преступников. Пусть эта бумажка тоже станет документом о злодеянии фашистов.

— Этот листок мы сохраним. Я сегодня же дословно передам его содержание в наш партизанский штаб, — сказала, еле сдерживая слезы, Леся.

— Спасибо, милая панянка! Вы такая красивая! Как роза, как цветы на моем праздничном платке. Еще вот что хочу сказать. Завтра утром отходит эшелон с людьми. Немцы везут на каторгу женщин из заднепровской Украины. Они находились в лагере, а тут вдруг стали всех загонять в зарешеченные вагоны.

— Мы перехватим этот эшелон! — стукнул по столу Живица. — Я сам поведу подрывников!

— Да. Надо остановить эшелон и освободить людей, — без раздумий согласился Хуткий.

— Еще одно. Немцы, что обложили вас, собираются выезжать. Я слышала от солдат, что Красная Армия прорвала «линию Пилсудского» и уже находится в Ровенской области. Так что немцам сейчас не до вас, им надо обороняться от армии русских.

— Так вот почему сегодня фашисты не атакуют наши позиции! — воскликнул Хуткий. — Что ж, пани Стефа, спасибо вам за такие вести. А что касается вашего мужа-гуляки, обещаю вам: мы сегодня же ночью вставим в его голову клепку, которой у него не хватает. Молодчина, что пришли к нам.

— А куда ж я еще могла пойти? — пожала плечами Стефания. — Только к депутату советского парламента или к вам, пан Гаврила. Вы же его друг.

— Вы голодны? Идите на кухню. Вас покормят. Да и сапожки надо подсушить. Вас проводят наши хлопцы.

— Да, мы проводим! — встал Терентий Живица. — И поднесем немцам кутью — освободим людей, которых гитлеровцы хотят увезти в свою Германию. Пойдемте, Стефа!..

От свежей струи воздуха, ворвавшегося сквозь открытую дверь, закачался огонек каганца, стоявшего на столе. В землянке пахло хвоей от свежих еловых веток, положенных на нары. Там, где должна быть подушка, веточек больше, и они более мягкие. Андрей положил сверху Лесину рацию, сказал:

— Я тебе под голову подложу еще свою фуфайку. Она мягкая.

— Думаешь, что сюда уже никто не придет? — прошептала Леся, прижавшись к Андрею.

— Никто. Свою «виллу» нам подарил на всю ночь дядька Гаврила.

— Какие минуты мы пережили в этой землянке! Ты и я — муж и жена. Неужели это… — Леся не договорила. Умолкла.

Андрей обнял ее, поцеловал.

— Как пахнет хвоей, лесом и даже легким морозцем! — сказала Леся, подойдя к оконцу. — Андрюша! А не такой ли месяц в ночь перед рождеством черт украл на хуторе близ Диканьки?