— Вижу, бог не лишил тебя чувства юмора, — Александр бросил презрительный взгляд на Сахарова. — И фюреру тоже нужна твоя присяга?.. Что же ты сразу не говоришь? Или, может, тебе, русскому, стыдно произносить это слово?

— Ишь как разошелся! Время у тебя еще есть. Можешь подумать…

Время подумать у капитана Русанова действительно было. Он уже знал, что многие даже из недавних друзей считают его изменником Родины, врагом народа. Ну что ж, пусть считают. Совесть его чиста. Предателем он не стал. И рано или поздно об этом узнают люди. Сейчас главное — борьба с фашизмом. Как организовать эту борьбу здесь, в глубоком тылу? Конечно, власовцы не все подлецы. Многие из них случайно попали в «РОА». Их можно объединить и… Правильно говорил Павел Адольфович Колеса, бороться можно и здесь. Но как их объединить? Сказать, что смирился со своей судьбой и согласен служить немцам, чтобы Власов дал какую-нибудь часть из своих формирований, а затем перейти на сторону партизан?.. Но ведь на слово не поверят…

Так думал Александр Русанов, попав в Дабендорф, где готовились кадры пропагандистов власовской армии.

Тем временем гестапо считало, что дело сделано: листовка дошла до партизан и у капитана Русанова нет иного выхода, как принять присягу на верность генералу Власову.

Встречаясь с власовцами, Александр теперь отмалчивался, делал вид, что привыкает к новым обстоятельствам. Давалось это ему нелегко. Чтобы не выдать себя, удержаться от споров с предателями, он старался избегать их. Его тянуло к курсантам, которые казнились, оставаясь наедине с собой, оплакивали свою судьбу. К ним он присматривался и при случае говорил с ними откровенно.

Однажды, направляясь в свой барак, Александр остановился возле двух курсантов. Оглянувшись вокруг, тихо сказал:

— Значит, решили пойти в агитаторы? Будете ездить по лагерям и говорить голодным военнопленным, что единственное их спасение — на кухне у генерала Власова?

— Нас самих загнал сюда голод, — сказал белобрысый курсант.

— Теперь никакого возврата назад, — добавил другой, чернявый.

— Пока еще не поздно, беритесь за ум и создавайте подполье. Сейчас Красная Армия сражается на Днепре, Гитлер из кожи вон лезет, чтобы там задержаться. Ему нужно много войск. Никакая тотальная мобилизация его не спасет, и он возлагает надежды на национальные легионы, сформированные из военнопленных. Вы должны сделать все, чтобы этих легионов было как можно меньше, а те, что уже имеются, не стали карателями и убийцами своих братьев. При первой же возможности создавайте партизанские группы…

— Ну хорошо, сбежим. А что нам партизаны скажут? — спросил белобрысый курсант.

— Покажите себя в бою против немцев, и вам скажут «спасибо»!

— А дома? — спросил чернявый. — Нас же свои расстреляют! Загонят в Сибирь!

— Сначала забейте хотя бы один гвоздь в гроб Гитлера, а потом уже думайте, что скажут свои. По головке, конечно, не погладят, но и расстреливать не станут, если узнают, что вы даже здесь копали Адольфу могилу. Нужно действовать, а не хныкать. Помните, что у вас по верности Родине уже стоит двойка. Ее надо исправить…

— Тихо. Идет майор Сахаров, — прошептал чернявый курсант.

— Двойку надо исправить, — повторил Александр.

— О! — воскликнул Сахаров. — Капитан Русанов беспокоится об отметках наших молодцов. Давно бы так.

Он подозрительно посмотрел на курсантов, потом перевел взгляд на стену барака, где висел приказ, в котором говорилось, что за «советскую пропаганду» в школе — смертная казнь.

Курсанты испуганно переглянулись и тут же ушли. Русанов тоже посмотрел на приказ. С его губ слетела ироническая улыбка.

— Вижу, и тебе весело, и мне тоже, — сказал Сахаров. — Думай, что хочешь, обо мне, но я пока доволен тем, что ты здесь, в Дабендорфе, потому что это моя заслуга!

«Ох, как же ты низко пал, капитан Русанов! Даже этот пигмей Сахаров кичится тем, что ты оказался в Дабендорфе! — с болью подумал Александр. — Но ведь Колеса, Пустельников и Кондратьев в Лютцене настаивали на том, чтобы я продолжал войну с фашизмом и власовцами в их логове…»

— Что вздыхаешь? — спросил Сахаров, почувствовав волнение Русанова.

— Все о доме думаю.

— Что о нем думать! Наш дом теперь здесь. В воскресенье примешь присягу, и мы хорошенько выпьем по этому поводу! — подморгнул Сахаров. — Я ставлю бутылку. Договорились?..

…В воскресенье курсанты принимали присягу на верность Власову и фашистской Германии.

Торжественная церемония сопровождалась песней власовцев, написанной кем-то на мотив комсомольской песни тридцатых годов.

Начальник школы пригласил Русанова в свой кабинет.

Здесь уже были майор Сахаров и Зыков. Они весело о чем-то говорили, время от времени бросая взгляды на стол в углу комнаты, где стояли бутылки коньяка и закуска.

— Я думаю, что вам удобнее будет принять присягу здесь, а не в общем бараке, — сказал начальник школы.

— Мне все равно, — махнул рукой Александр.

— Я рад присутствовать при этих исторических в вашей жизни минутах, — начальник школы протянул Русанову текст присяги. — Прочитайте и поставьте подпись.

Стоит ему подписать эту бумагу, и он будет офицером, приближенным к самому Власову. Вот если бы об этой возможности знали по ту сторону фронта! Они бы непременно сказали: «Иди, втирайся в доверие и разваливай власовские формирования, а при случае покончи и с самим генералом-предателем. Иди, Русанов! Бороться на войне надо всюду, на всех рубежах».

Александр читал присягу, губы его дрожали. Боль за себя и за свою судьбу сдавила душу.

— Ну, — не выдержал Сахаров.

— Торопись, капитан! — подморгнул Зыков, кивнув на накрытый стол.

Как же ему вести себя в этой ситуации? А посоветоваться не с кем. Александр понимал: находясь среди власовцев, он может натворить немало вреда фашистам. Но… Удастся ли осуществить задуманное? А если нет? Поверят ли дома, что он принимал присягу не ради спасения своей жизни, а ради борьбы с врагом? Едва ли. Нет, лучше погибнуть сейчас, здесь. Как сказал генерал Карбышев: «Придется умереть — умру как солдат. Я — коммунист!..»

Оторвав наконец глаза от текста присяги, Русанов сказал:

— Почему вы решили, что я подпишу ее? Молчите? У вас один козырь — Русанова считают предателем и врагом народа по ту сторону фронта! Пусть считают. Но вы просчитались. Русанов не из тех, чтобы мстить своим изменой! — он разорвал текст присяги. — Я принимал присягу только один раз. Эта присяга на верность Красной Армии, на верность моей Родине! Я не отступлю от нее, даже если сейчас мне придется умереть. Так что…

— Сволочь! — прервал его Сахаров.

— Вот теперь точки над «i» поставлены, — усмехнулся Александр, выбросив в окно разорванный лист бумаги с присягой.

— Кроме последней, — сказал начальник школы. — Тебя расстреляют или повесят.

Русанов повернулся и вышел. Слова песни вдруг оборвались. В громкоговорителе загудело, а потом заверещало, как бывает, когда патефонная игла сползает с грампластинки.

«Ну что ж, будем ждать последней точки над «i», — вздохнул Александр.

…Люди, которые делили с капитаном Русановым горе, муки, кусок хлеба или картошину в немецких застенках, отозвались после войны. От смерти их спасла Красная Армия. Среди этих людей — бывший учитель, советский офицер, попавший в плен, Михаил Иконников, Вот его рассказ.

«С капитаном Русановым я встретился весной тысяча девятьсот сорок четвертого года в тюрьме Тегель. В этих берлинских застенках были люди разных национальностей, в том числе и немцы, обвиненные в подрывной деятельности против третьего рейха. Отдельных узников, которые находились у гестапо на особом счету, держали в камерах-одиночках. Таким узником камеры номер шесть на первом этаже был и Александр Русанов.