Пакс был членом подпольной организации, как и Отто Гопман. Русанов это знал. Но что может сделать подполье в таком аду? Разве что подбодрить слабых духом? Побег же здесь невозможен.
«Зачем такая жизнь?» — сказал однажды сам себе Александр. Его взгляд скользнул по зарешеченному окну, над которым свисала штора, ее опускали во бремя воздушной тревоги. Оторвал шнур. Штора упала на пол. Намотав на руки шнур, он попробовал его на прочность. Потом привязал один конец к решетке, а из другого сделал петлю.
«Все! Конец всем мукам! Иного выхода нет!» — в отчаянии подумал Александр и накинул петлю на шею.
Но гауптштурмфюрер был опытным садистом. Он знал, что капитан Русанов может наложить на себя руки. Поэтому не спускал с него глаз. Распахнув дверь, Эккариус вбежал в камеру, перерезал ножом шнур.
— Так, капитан, не годится! Не лишайте меня приятных бесед с вами. Пакс! Принеси сейчас же капитану горячего супа с «перчиком».
С этого дня Эккариус и следователь Вольф решили подсыпать в еду Русанову наркотики для поднятия тонуса после физических истязаний.
ЭТО — КОНЕЦ
И на этот раз капитан Русанов вернулся с «особой обработки» по методу гауптштурмфюрера Эккариуса, еле переставляя ноги. В камере он упал на откидную койку и застонал. Лицо его было бледным, щеки глубоко запали, а когда-то оно горело румянцем, здоровьем.
Вошел Пакс.
— Принес вам супу с «перчиком», — сказал он грустным голосом. — Хотел заменить, но не смог. За мной следят.
— Давай. С «перчиком» так с «перчиком», — облизал потрескавшиеся губы Александр.
— Я в тюрьмах уже более пяти лет, — вздохнул Пакс. — Всего насмотрелся, сам пережил немало. Но не помню, чтобы палачи с такой педантичностью ломали человека физически, а потом поддерживали его «морально» наркотиками. Почему они вас так мучают? Вы же в Гитлера не стреляли?
— Не знаю, Пакс. Наверное, я кому-то из высоких чинов гестапо понравился. Может, кто-нибудь из них проиграл меня в карты? Может, кто-то поспорил, что заставит меня сказать то, что хотят услышать? Откуда мне знать! Одно ясно — что убивать, как других, меня еще не хотят. Я, между прочим, уже привык к их маку, который подсыпают в еду. Очевидно, это зелье и удерживает меня на ногах.
— Плохи ваши дела, капитан, — покачал сочувственно головой старый Пакс.
— Верно. С этим пора кончать! — кивнул Русанов.
— С чем кончать? — не понял его Пакс.
— Ну вот с этим супом.
— Так ведь вам другого не дадут.
— Иди, Пакс, а то тебе еще влетит за разговоры со мной.
Пакс вышел, запер на засов дверь.
Русанов стал хлебать теплую бурду. Он знал, что эсэсовцы подсыпают в еду наркотики перед допросом. Надеются, что если не помогут развязать язык физические истязания, то это сделают наркотики. Зелье действительно поднимает настроение. После такого супа хочется говорить, сочинять стихи.
У Русанова был карандаш и маленький блокнотик. В него он записывал свои стихи, или, как он их называл, «куплеты». К середине сентября таких «куплетов» было написано свыше двухсот.
Стою я в дежурке, опять обыскали,
Изъяли ремень, ордена.
Затем водворили туда, где обычно
Людей превращают в дрова.
Первый арбайтлунг, дверь № 5 —
Политикам камеры эти.
Такие отделы я стал называть
«Арбайтлунг медленной смерти»…
Дверь отворилась, солнцем горит
Широкая лысая харя,
Она за столом, точно жаба, сидит,
Приветствуя меня так лукаво.
«Хайль Гитлер!» — фон Вольф начал тянуть.
В этом ты прав, что он хам!
Обоих связать вас болотным миртом
И в прорубь зимой окунуть.
«Скажите, Русанов, вы где были взяты?
Кто были ваши родные?
Сколько отделов имел наркомат?
Немедленно все говорите!»
«Рассказ не представит для вас интерес,
Все это есть в личном деле!..
Назвать вам отделы и их номера?
Ах вот вы чего захотели!..
Напрасно вы будете время терять,
Себя и меня беспокоить,
Долгом и честью считаю своими
Присягу народу исполнить…»
Заскрипел засов. Русанов сунул блокнотик в щель между стеной и полом.
Открылась дверь. В камеру вошел Пакс и тихо сказал:
— Прибыл господин Вольф. Идите на допрос…
На этот раз допрос продолжался недолго. Русанов кричал, бил себя в грудь, проклинал следователя и, обессиленный, упал на пол. Гестаповцы поставили его на ноги. Но он не мог сказать ни слова, и его на носилках отнесли в камеру.
Александр спал беспробудно двое суток. Тюремщики думали, что он умер. Доложили об этом Эккариусу. Тот, войдя в камеру и убедившись, что Русанов жив, приказал тюремщикам разбудить пленного перед новым сеансом «особой обработки».
Но Русанов проснулся сам. В камеру вошел Пакс. В кармане его куртки что-то оттопыривалось.
— Консервная банка? — спросил Александр.
— Да.
— О! С крышкой? Дай мне, пожалуйста.
— Для «фабрики-кухни»? — испугался Пакс, знавший о выходке Русанова в тегельской тюрьме.
— Нет. Но я тебя не выдам, не подведу.
Пакс отдал банку, и Русанов спрятал ее под койку.
— Не подведу, — повторил Александр. — И ты еще доживешь до того дня, когда подохнет Гитлер!
Пакс окинул взглядом камеру.
— Тесно. А придется ставить вторую койку.
— Присылают какого-нибудь агента?
— Не знаю. Может, и так, — пожал плечами Пакс.
Вахтманы внесли койку и ушли.
Русанов достал из щели между стеной и полом дорогой документ. Это было свидетельство на имя капитана госбезопасности Русанова Александра Дмитриевича. Пятнадцать месяцев он прятал его от гестаповцев.
Став на колени возле койки, Русанов склонился над свидетельством.
«Тимофею Амвросиевичу! Если бы ты знал, как мне сейчас тяжело! — Русанов перевернул листок и ниже слов «Пометки о приписке» стал писать дальше. — Победа наша. В эту победу я вложил свою лепту, но не пришлось увидеть плоды своей работы, ибо страданию должен быть предел — пытки невыносимы.
Прощайте, Родина и соотечественники!
Твой сын А. Русанов».
Александр глянул на дверь, прислушался. В коридоре тихо.
«Сообщаю о себе следующее: Русанов Александр Дмитриевич, 1919 года рождения, уроженец г. Тим, Курской области, ул. Ленина, дом 22.
Работал адъютантом особых поручений у зам. наркома НКВД УССР, комиссара госбезопасности т. Строкача Т. А., он же одновременно…»
Александр перевернул еще одну страничку и написал:
«…был начальником Украинского штаба партизанского движения. С 4.II.1943 года я был командиром партизанского отряда «25 лет РККА» в Брянском лесу. 5.VI.43 г. раненым попал в плен и скитался по ряду тюрем Германии до 15.IX.1944-го, подвергаясь нечеловеческим пыткам со стороны гестапо. Кончаю жизнь самоубийством — вскрытием вен.
Родину не продал, секретов не выдал.
Да здравствует Родина…»
…Дрожащими пальцами вытер дно консервной банки, обвернул свидетельство обрывком немецкой газеты и положил пакетик в банку. Потом достал из щели в углу блокнотик и засунул его тоже в консервную банку.
