Лет семь назад Заксенхаузен был дачной местностью. Но в 1936 году Гитлер и рейхсфюрер Гиммлер пригнали сюда на каторжные работы тысячи политзаключенных, которые и соорудили концентрационный лагерь. Это был не обычный лагерь, а «показательный». В Заксенхаузене фашисты разрабатывали и испытывали на немецких коммунистах все способы уничтожения людей. От пыток, пуль, на виселицах, от отравления газами здесь погибли тысячи немецких антифашистов. Способы, методы и опыт фашистских палачей Заксенхаузена 1937—1939 годов вскоре были перенесены на все концентрационные лагеря третьего рейха.

«Черный ворон» свернул с шоссе и вскоре затормозил перед железными воротами. Справа от них стоял двухэтажный флигель. У охранника, сопровождавшего Русанова из Тегеля, проверили документы. Александр посмотрел на часы, висевшие над флигелем, будто скворечник. По берлинскому среднеевропейскому времени было без десяти минут восемь. Серая крыша. Серые стены флигеля. Серые готические буквы, образующие надпись над воротами: «Шуфтзгатлагер». Над стеной возвышались еще железные столбы с натянутой на них колючей проволокой.

«Черный ворон» въехал во двор лагеря и остановился. Русанову приказали выйти.

Держа скованные руки впереди себя, он выбрался из машины. Огляделся.

По периметру большого двора веером располагались длинные и приземистые серые бараки. Александру эти бараки показались огромными гробами с забитыми крышками. Этих «гробов» было около сотни, и в каждом из них узников, наверное, как селедки в бочке.

Он вздрогнул, увидев еще одну колонну пленных. Проходя мимо, почти все узники смотрели на него удивленными глазами. Это было похоже на парад, который принимал капитан Русанов в уже потертой, вылинявшей, но все-таки своей форме. Александру хотелось крикнуть им: «Держитесь, товарищи! Победа будет за нами!» Но ведь это же знают и они, ибо у каждого из них на рукаве нашит красный треугольничек — знак, что эти узники политические.

— Наши освободили Минск и Вильнюс! — вдруг выкрикнул Русанов. — Идут сюда!

Сотни рук поднялись вверх после этих слов. Конвоиры стали бить узников прикладами в спины, а эсэсовец, сопровождавший Русанова, грозно крикнул:

— Марш! Туда! — показал он к каменной стене. — Там стоять!

Русанов оглянулся. В тот же миг эсэсовец ударил его по голове так, что в глазах запрыгали искры. Александр покачнулся, но не упал.

— Стоять! Не двигаться! — приказал эсэсовец.

Русанов уставился взглядом в кирпичную стену.

«Чего еще эти гады хотят от меня? Почему не расстреливают? Не вешают?.. Неужели нельзя было прикончить меня в Тегеле? Сколько здесь торчать? Час?.. Два?.. Может, в этом лагере каждый узник подвергается такой экзекуции в первые часы пребывания? Сесть бы. Или упасть на землю, серую от дыма, который валит из труб крематория…»

Чтобы как-то отвлечься от этой гнетущей картины, Александр стал думать о далеком, родном городке Тиме. Перед его глазами на кирпичной стене, словно на экране, возникали лица матери, отца, сестер, братьев, жены, дочери, дедушки Увара, зятя Гатилова. Послышалось всхлипывание матери над убитым отцом…

— Кругом! — раздался вдруг властный голос охранника.

Русанов повернулся. Перед ним стояли двое офицеров-эсэсовцев — низенький, упитанный комендант Заксенхаузена Антон Кайндль и стройный, улыбающийся, самодовольный начальник лагерной тюрьмы «Целленбау» Курт Эккариус.

— Бандит-партизан! — сказал комендант Заксенхаузена. — Впервые вижу русского партизана-офицера. Вы, Русанов, еще нужны моему коллеге штандартенфюреру Мюллеру, поэтому ваше место не в бараке, а под опекой нашего славного гауптштурмфюрера Эккариуса.

Курт Эккариус щелкнул каблуками, склонил голову перед Кайндлем.

— Капитан должен гордиться, что он не с тысячами других.

— Изолятор! — приказал Кайндль.

— А потом в «Целленбау»! — добавил Эккариус и потер руки.

Гауптштурмфюрер Курт Эккариус радовался, когда в его распоряжение попадал новый узник. Если комендант Кайндль бывал в лагере не часто, приезжал только на показательные казни, то Курт Эккариус почти все время находился здесь. Он любил смотреть, как мучаются узники, как они умирают. Но с капитаном Русановым ему придется иметь несколько иные отношения. Его надо пытать не ради «спортивного интереса», как это он делает с сотнями узников, а для того, чтобы развязать ему язык. Интересный экземпляр этот капитан! Сменил уже третью тюрьму и до сих пор не раскололся. Теперь дважды в неделю его будет допрашивать следователь Вольф, а ему, Эккариусу, надо каждый раз «физически» и «морально» готовить капитана к допросу.

— До встречи, капитан! — ухмыльнулся Эккариус. — Мы с тобой еще поработаем…

И он «работал» систематически в течение двух месяцев.

…Трое эсэсовцев подвели капитана Русанова к железному крюку, свисавшему с колесика. Двое вывернули ему назад руки, связали их. Третий взял крюк, зацепил за узел на руках Александра. Русанов заскрипел зубами, превозмогая боль.

Закурив сигарету, Эккариус злорадно улыбнулся:

— Поскрипи… Поскрипи… Это ты следователя мог утомить, а меня тебе не удастся. У меня есть время, и никаких признаний от тебя мне не надо.

Гауптштурмфюреру Эккариусу действительно было безразлично, чего хотят добиться от капитана на втором году плена гестаповцы. Он испытывал наслаждение, видя, как морщится в муках пленный. Ему даже было жаль следователя Вольфа, ведь в какую-нибудь из сред или пятниц он может и не дождаться капитана Русанова на допрос.

Эккариус подал знак рукой, и палачи с помощью лебедки подтянули тело Русанова.

Снова скрежет зубов. И снова злорадная усмешка на устах Эккариуса.

— Поскрипи еще… Знаешь, капитан, чтобы не так болели руки и плечи, перенесем часть испытаний на спину.

Эсэсовец тут же внес несколько ореховых прутов и положил их возле ног Эккариуса.

— Это не обычные розги, а из орехового дерева. Ценное дерево! Гордись этим, капитан! Ореховые пруты упруги, долго не ломаются. Или, может, выручишь следователя Вольфа? Скажешь то, чего он хочет от тебя добиться?

— Что я могу знать, когда я уже год у вас? — сказал Александр, корчась от боли.

— То же самое я говорю и Вольфу. А он упрямо добивается от тебя признаний… Мне жаль господина Вольфа. Жаль, что он не может найти с тобой общего языка. А вот мы нашли его! — Эккариус махнул рукой.

Русанова тут же опустили на цементный пол, потом положили на широкую скамью, которая, наверное, насквозь была пропитана кровью. Оголили спину.

— На выбор, капитан! — засмеялся Эккариус. — На каком языке ты хочешь, чтобы считали удары? На русском? Французском? Английском? Польском? Чешском?.. Или, может быть, на японском?.. К сожалению, узников-японцев у нас нет. Китайцев тоже… Сегодня двадцать пятое августа. Следовательно, получишь двадцать пять ударов. Молчишь? Гм… Тогда мы приведем сюда интернациональную команду из двадцати пяти человек. Каждый арестант будет считать на своем языке. Действительно — идея! Интернационализм в действии! Ха-ха!

Через несколько минут появилась группа узников. Эккариус, выпятив живот, прошелся перед ними.

— Будете петь «Интернационал»?.. Гм… Не будете? Среди вас есть еще и английский лорд, чешские торговцы и французские ростовщики. Этот русский — интернационалист. Он хочет, чтобы вы все считали удары. Если кто ошибется, тот сам получит двадцать пять штрафных ударов. Итак, начали!

Боль в руках стала не такой резкой. Но спина… Будто по ней прошелся огонь — раз, другой, третий… А потом Александр перестал считать удары.

Охранники отвели Русанова в тюрьму «Целленбау». Там его передали тюремщику Паксу, которого гитлеровцы посадили как политического преступника, одновременно он исполнял обязанности вахтмана.

Пакс сочувственно относился к Русанову. Да и не только он. До него надзирателем камеры № 5, в которой сидел Русанов, был Отто Гопман, старый немец. Он был коммунистом. Восемь лет мыкал горе в фашистских концлагерях. Гауптштурмфюрер Эккариус, пронюхав о дружеских отношениях Русанова с Гопманом, перевел немца на завод, а к камере Александра приставил старого, молчаливого, всегда с понурой головой Пакса.