Он умолк, потому что Халеф подскочил к нему, влепил оплеуху, от которой он зашатался, и прикрикнул:

— Это тебе за собаку и за чесотку, а если ты скажешь хоть еще одно слово, жалкий карлик, то я так огрею тебя плеткой, что твои кости разлетятся на мили вокруг! Уведите этого негодяя! Я пойду за ним с плеткой, и за каждый звук, что он издаст без позволения эфенди, он тут же схлопочет удар!

Малыш говорил это очень серьезно, и я не возражал. В том положении, в каком находился перс, было несказанной дерзостью произносить подобные речи. Итак, главная цель была достигнута: он признался, что он — Жут. Никто более не решался открыто защищать его.

Перс прикусил губы, но уже не пытался больше говорить. Стойко получил свою каурую лошадь. Галингре заявил, что попробует составить нам компанию. Пришло время отправляться в путь. Мы двинулись к постоялому двору, которым владел Жут.

Когда мы вышли из дома, то заметили, что толпа перед ним уменьшилась. Почтенный старец все еще разговаривал с людьми, но, очевидно, ему не удалось сгладить впечатление, оставленное подстрекательской речью киаджи. Толпа разделилась на две группы, державшиеся разных мнений: одни защищали нас, другие — перса.

— Они ведут его! — раздался чей-то голос из толпы. — Кара-Нирван невиновен; дайте ему свободу!

— Нет-нет, он убийца! — послышалось с другой стороны. — Пусть он умрет, тотчас, непременно!

Обе партии теснились и напирали; я упрашивал одних, угрожал другим и обещал, что по этому делу будет проведено строгое, но справедливое следствие. Закончил я свою речь, решительно предупредив, что мы застрелим любого, кто рискнет приблизиться к нам, чтобы чем-либо помешать. Это помогло. В руках мы держали оружие. Толпа ворчала, но позволила нам пройти. Никто не думал о будничной работе; сегодня был день, какого в Ругове еще никогда не было.

«Отцы деревни» — почтенные старцы, разумеется, присоединились к нам; самый старый из них шел впереди, показывая нам дорогу. Остальным я присоветовал идти позади нас. Теперь они находились между нами и мятежным сбродом, которому я не доверял. Миновав узкий переулок, мы вышли из деревни и направились к горе.

Дома казались полностью покинутыми. Нигде не мелькнул даже ребенок. Все жители находились либо за нашими спинами, либо возле горы.

Перс не оказывал ни малейшего сопротивления. Он ничуть не смущался и уже не закрывал глаза. Наоборот, он ко всему присматривался. По-видимому, он ожидал какого-то тайного знака от одного из своих сторонников. Поэтому я тоже пристально ко всему присматривался, как и он.

Только что прибывшие штиптары не стали спешиваться. Меня это устраивало, ведь в случае нападения врагов их можно было легко смять лошадьми. Штиптары не могли не радовать взгляд великолепной выправкой; они восседали на красивых скакунах и были вооружены до зубов. По ним сразу было видно, что они не убоятся сразиться со всей Руговой.

За деревней, или скорее над деревней, раскинулись несколько жалких полей; затем тянулся лес; в него глубоко врезалась ложбина, которой нам предстояло проследовать. Тут и там деревья отступали в сторону, оставляя место для небольшого альпийского лужка, на котором мирно паслись лошади, коровы, овцы и козы. Тихая деревня, лежавшая позади нас, и лужки, по которым бродили животные, производили идиллическое впечатление и ничуть не гармонировали с целью нашего появления здесь, а также с тем, что Ругова стала средоточием стольких преступлений.

По пути нам не встретился ни один человек; казалось, ожидания Жута были напрасны, но вдруг, когда мы почти достигли горы, откуда-то сверху, с края ложбины, раздался громкий голос:

— Има ми управо двадесет и четири години!

Это было сказано по-сербски и переводилось так: «Мне двадцать четыре года». Не успел я подумать, что бы это значило, как снова послышался тот же голос:

— Врло je лепо време! (Сейчас прекрасная погода!)

Затем послышалось:

— Koje-ли je доба?

В ответ другой голос сказал:

— Баш je сад избило четири!

В переводе на немецкий это значило: «Сколько времени? — Только что пробило четыре».

Эти выкрики, конечно, адресовались Жуту. Я взвел карабин и дважды выстрелил в ту сторону, где, судя по звуку голосов, находились оба собеседника.

— Ах, са бога, жао ми! (Ах, боже, мне больно!) — донесся крик сверху.

Я попал. Никто не добавил ни слова; лишь Жут повернулся ко мне и бросил взгляд, пылавший ненавистью. Когда он снова отвел взгляд, я поспешно шагнул вперед. Мне хотелось увидеть выражение его лица, ведь в эту минуту он, полагая, что его никто не видит, пожалуй, не думал притворяться. Проходя мимо него, я увидел, как на его лице играет удовлетворенная улыбка. Лишь только он заметил меня, как улыбка пропала.

Было ясно, что эти крики определенно успокоили его. Что же, собственно, значили эти слова? Фразу о том, что «сейчас прекрасная погода», можно было истолковать не иначе, как дела для него складываются хорошо. А что они имели в виду, говоря про возраст? Быть может, число двадцать четыре значило, что именно столько человек готовы прийти на помощь Жуту и освободить его? Вероятно! Я не мог найти никакого другого объяснения. И эти слова о том, что «пробило четыре часа», — что бы они могли сказать? Я потихоньку, чтобы не слышал Жут, спросил мнение спутников, но их сообразительности не хватило, как и моей. Не оставалось ничего иного, как быть чрезвычайно осторожным.

Вскоре края ложбины сгладились; теперь мы ехали по ровной местности. Собственно говоря, мне хотелось остановиться и обследовать место, куда я стрелял, но я понимал, что никого там не застану, потому что раненого наверняка унес или хотя бы спрятал его спутник; кроме того, мне не следовало удаляться отсюда, так как в мое отсутствие люди, враждебно настроенные против нас, легко могли совершить какую-нибудь выходку. Мы продолжали путь.

Через некоторое время, когда мы повернули вправо и снова очутились в лесу, я заметил узкую тропинку; она вела в сторону от нашей дороги. Возле этой развилки стояли несколько человек; похоже, они ждали нашего прибытия.

— Куда ведет эта тропинка? — спросил я их.

— В сторожевую башню, — прозвучал ответ.

— Вы там были?

— Да.

— Там сейчас есть еще люди?

— Много. Они осматривают обломки.

— Что же они там видят?

— Господин, башня полностью рухнула.

— Не видно никаких следов старой шахты?

— О да! Именно на том месте, где стояла башня, земля провалилась; теперь там образовалась огромная дыра, похожая на воронку. Никто не рискует спускаться туда, потому что камни все еще осыпаются. Быть может, эта яма провалится еще глубже.

Жут сделал несколько шагов в сторону, словно хотел свернуть на тропинку. Наверное, он надеялся что у сторожевой башни придут ему на помощь, но я сказал:

— Мы туда не идем! Нам нечего там искать. Мы направимся прямо на постоялый двор.

Когда мы снова двинулись в путь, люди, встретившиеся нам, отошли в сторону, за деревья, и мы услышали громкий крик:

— Назад! Идите за нами в дом!

Быть может, они подали знак для тех сторонников Жута, которых нам следовало опасаться? В таком случае те наверняка опередят нас и подстерегут возле постоялого двора. Я был бы рад выслать вперед нескольких всадников, но я не мог обойтись без них, да и для них самих было опасно удаляться от нас.

Скоро лес кончился. Теперь дорога вела через густые заросли кустарника. Потом мы увидели поля, отгороженные друг от друга кустами. Из-за этих изгородей нам не удалось хорошенько осмотреться. Мы так и не заметили тех, кто, вероятно, ехал от сторожевой башни к постоялому двору.

— Где находится дом перса? — спросил я старца, который вел нас.

— Еще пять минут, потом ты увидишь его, — ответил он.

По прошествии пяти минут мы достигли места, рокового для всей округи. Дорога, по которой мы прибыли, вела в Призренди; по ней Ранко и пять его товарищей приехали в Ругову. Рядом с дорогой теснились дома; они и составляли Каранирван-хане, которое мы так долго искали и, наконец, увидели.