— Дело решенное, мы уезжаем.

— Может быть, ты боишься мутеселлима?

— Он сам знает, что я его не боюсь.

— Я тоже не боюсь, — вмешался Селим-ага, — однако ты отобрал у него две тысячи пиастров.

Мерсина сделала большие глаза:

— Машалла, вот это сумма!

— И, кроме того, золотом, — прибавил Селим-ага.

— Кому же эти громадные деньги?

— Эмиру, естественно! Эмир, если бы ты еще и за меня замолвил словечко!

— Ты этого не сделал, эфенди? — сказала Мерсина. — Ты ведь нам обещал!

— Да, я сдержал слово.

— На самом деле? Когда же ты говорил с мутеселлимом об этом?

— При этом присутствовал Селим-ага.

— Господин, я ничего не слышал, — заверил тот.

— Машалла! Тогда ты внезапно оглох. Мутеселлим ведь предлагал мне пятьсот пиастров взамен пяти тысяч, которые я потребовал.

— Это было для тебя, эфенди!

— Селим-ага, ты говорил, что ты — мой друг и любишь меня. И тем не менее полагаешь, я плохо держу свои обещания. Мне ведь просто пришлось притвориться, словно это было для меня.

— Притвориться?..

Он выпучил на меня глаза и окаменел.

— Притвориться? — выкрикнула Мерсина, быстрее соображавшая. — Почему ты должен был притвориться? Говори дальше!

— Это я уже объяснил аге…

— Эфенди, больше ничего не объясняй этому аге. Он все равно ничего не поймет, скажи лучше мне!

— Если бы я потребовал деньги для аги, то сделал бы мутеселлима его врагом…

— Точно, эфенди, — торопливо подхватила она. — Да, было бы еще хуже, после того, как ты уехал бы, нам снова пришлось бы отдать ему золото.

— Я тоже так посчитал, поэтому притворился, что требую денег для себя.

— Так это было не для тебя? О, говори скорее! — Благородная Мерсина тряслась от вожделения.

— Для аги, — ответил я.

— Машалла! Это так?

— Естественно.

— Сколько он получит денег, не считая тех пятидесяти пиастров?

— Очень много.

— Как много?

— Все.

— Аллах-иль-Аллах! Когда?

— Прямо сейчас.

— Хамдульиллах, через тебя Господь сделал нас богатыми! Но теперь тебе придется нам все отдать.

— Вот, идем сюда, Селим-ага!

Я отсчитал ему всю сумму прямо в руки. Он хотел тут же закрыть ладони, да не успел: Мерсина очень быстро оставила его без всех монет по сто пиастров.

— Мерсина! — загремел он.

— Селим-ага! — сверкнула она глазами.

— Это ведь мое! — рассердился он.

— Оно и останется твоим, — заверила она.

— Я сам могу их спрятать, — пробормотал он.

— Я спрячу надежнее, — уговаривала его она.

— Дай мне немного денег! — попросил он.

— Оставь их мне! — ластилась она к аге.

— Тогда дай мне по крайней мере вчерашние пятьдесят пиастров.

— Ты их получишь, Селим-ага!

— Все?

— Все, но двадцать три пиастра уже истрачены.

— Ничего себе все! Где же они?

— Нет их. Отданы за муку и воду для заключенных.

— За воду? Она ничего не стоит.

— Для заключенных нет ничего не имеющего цены, запомни это, Селим-ага! Но, эмир, теперь у тебя ничего нет!

Держа в руках деньги, Мерсина явно подобрела.

— Я не люблю деньги, к тому же мне нельзя их брать!

— Нельзя тебе? Почему?

— Моя вера запрещает мне это.

— Твоя вера? Аллах-иль-Аллах! Вера не запрещает ведь принимать деньги!

— Моя — запрещает! Эти деньги не принадлежали ни макреджу, ибо он получил их незаконным способом, ни мутеселлиму, ни аге. Они бы и не попали в руки истинных их владельцев. Только по этой причине я заставил мутеселлима отдать часть денег. Если уж все так сложилось, что эти деньги не вернутся в руки тех, кому они принадлежат по праву, то лучше, если вы из них также немного получите, чем если бы они все достались мутеселлиму.

— Эфенди, это очень хорошая вера! — заверила меня Мерсина. — Ты верный последователь Пророка. Аллах да благословит тебя за это!

— Послушай, Мерсина. Был бы я верным последователем Пророка, вы бы не получили этих денег, я бы все положил в свою собственную сумку. Я не мусульманин.

— Как не мусульманин! — воскликнула она удивленно. — А кто же тогда?

— Христианин.

— Машалла, ты нессора?

— Нет, у меня другая вера, чем у них.

— Тогда ты тоже, наверное, веришь в Святую Марию?

— Да.

— О эмир, христиане, которые в нее верят, все хорошие люди.

— Откуда ты это знаешь?

— Это видно по тебе, и я знаю еще об этом от старой Мары Дуриме.

— Вот как. Ты ее знаешь?

— Она известна всей Амадии. Она редко выходит, но уж если появляется, то дарит радость всем людям, которые ей встретятся на пути. Она тоже верит в Деву Марию, и ей поклоняются многие. Вот, вспомнила, что мне нужно сходить к ней.

— Она уехала.

— Да, она снова уехала; тем не менее мне нужно к ней.

— Зачем?

— Мне нужно сказать, что ты уезжаешь.

— Кто тебя об этом просил?

— Отец девочки, которую ты исцелил.

— Останься!

— Я должна!

— Мерсина, останься! Я тебе приказываю!

Я зря повышал голос, она уже спустилась по лестнице, и, когда я подошел к окну, она уже спешно пересекала площадь.

— Не беспокойся, эфенди! — сказал Селим-ага. — Она обещала. О, зачем ты дал мне деньги в ее присутствии! Теперь мне не достанется ни одной пара из них.

— Она растратит их на свои нужды?

— Нет, она скупа, эфенди. Все, что ей удается сберечь, она прячет так, чтобы я не нашел. Она очень гордится тем, что у меня будет много денег, когда она умрет. Хоть это и не особо удобно, ведь мне приходится страдать от этого сейчас. Я вынужден курить плохой, самый плохой табак и, когда я иду в трактир, пить самые дешевые из лекарств, а они, как ты понимаешь, нехорошие.

Селим-ага ушел, весьма огорченный. Я последовал за ним во двор, где седлали наших лошадей. Потом вместе с англичанином прошелся по городу и купил все, что было нужно для поездки. Когда мы возвратились, все уже собрались перед входом в дом. Там же стоял еще один человек, в котором я уже издали узнал отца моей пациентки.

— Господин, я услышал, что ты уезжаешь, — начал он и сделал несколько шагов мне навстречу. — Поэтому я пришел, чтобы попрощаться с тобой. Моя дочь скоро совсем выздоровеет. Она, моя жена и я будем молиться Аллаху, чтобы он тебя защитил. И чтобы ты вспоминал о нас, я принес маленький подарок и сердечно прошу не отказываться от него.

— Если это мелкая вещь, то я ее возьму, в противном случае — нет.

— Это так мало и невзрачно, что я не осмеливаюсь давать тебе самому. Позволь, я отдам это твоему слуге, где он?

— Вон он стоит у вороного.

Он извлек из-под широкой верхней одежды кожаный, усыпанный жемчужинами футляр и подал его Халефу. Я заметил, что кроме этого футляра он дал Халефу еще кое-что. Я поблагодарил его, и мы расстались.

Спустившись с возвышенности, что лежала за Амадией, тропа повела нас под гору, к долине Невдашт. Оказавшись там, мы пришпорили лошадей, и они понесли нас как птицы через скудные земли, характерные для этой долины.

Мы доехали до деревни Магланы, о которой мне много говорил курд Дохуб. Ее населяют курды, постоянно враждующие с живущими неподалеку халдейскими христианами. Мы остановились только единожды, чтобы справиться о дороге, и дальше двигались без остановок. Наш путь пролегал по разрушенным поселениям, похоронившим под своими обрушившимися стенами тела их жителей. Руины были в полном беспорядке; человеческие кости, лежавшие тут и там, были обглоданы дикими зверями. Я содрогнулся.

Вдалеке — и справа, и слева — время от времени поднимался дым. Впереди показался одинокий всадник. Заметив нас, он быстро свернул в сторону. Это было понятно, ведь мы находились не на мирной земле, к тому же он увидел, что нас несколько человек.

Опускался вечер. В долине перед нами раскинулась небольшая деревня, домов примерно в тридцать. Это было селение Тиа, где мы собирались переночевать, но как нас там примут, мы не знали.